– И будь любезен, удели наконец время мастеру Далмау, он и так уже от тебя натерпелся.

Дон Рафель сделал шаг по направлению к дому. Сердце его колотилось, тук-тук-тук, словно барабан, почти причиняя ему боль. Это тук-тук-тук могло донестись до слуха доньи Марианны. А также слуг, соседей, распроклятой доньи Гайетаны и лежащей в могиле Эльвиры; всей Барселоне могло быть слышно тук-тук-тук сердца того, кто совершил преступление, но признаться в этом не может, поскольку вся сущность его репутации состоит в искусном определении должного наказания, которое обязан понести виновный, в том, чтобы благодаря ему непреложно соблюдался закон. Для всеобщего блага.

– Пусть примулы посадят, Марианна, – сказал он, начиная отступление. Голос его звучал хрипло, как голос убийцы, приговоренного к смерти.

– Превосходно. А ты пока ступай на примерку платья для новогоднего молебна.

Ни примулы, ни хризантемы, ни бегонии. Сплошные балки на потолке. Перед глазами у Феррана Сортса были потолочные балки в комнате Андреу на верхнем этаже на улице Капельянс. Он явился туда под предлогом найти письма: на самом же деле ему просто-напросто хотелось как следует выплакаться, и вот он лежал в кровати Андреу, и слезы текли ему прямо в уши. С утра пораньше он хотел зайти к себе, искупаться и переодеться в более парадную одежду, потому что, ознакомившись со всеми деталями дела, он был готов свидетельствовать, что провел с Андреу всю ночь. Он собирался заявить это кому угодно и где угодно, несмотря на то что никто и никогда уже не вернет его друга. Он даже готов был солгать. Потому что он знал, что Андреу был не способен ни на что подобное, бедняга Ква-ква, влюбленный в Соловья! Нандо старался думать о чем-нибудь хорошем, как, например, о светловолосой девушке из Калафа, улыбчивой и молчаливой тени, сделавшей его жизнь и воспоминания более радостными… чем он и воспользовался для того, чтобы разработать целую вереницу теорий о роли искусства для искусства: «Милый мой Андреу…» – и давай огород городить, а Андреу в это время был уже в тюрьме. Как бы он ни старался, он уже никак не мог вспомнить лица девушки из Калафа; перед ним вставало только истощенное лицо Андреу, заживо похороненного в гнилой темнице, да еще ужасающий и невероятный образ виселицы; и заснуть он не мог. Вот и смотрел он на потолочные балки, бледно выделявшиеся на белом потолке комнаты Андреу. Сквозь жуткие мысли ему послышалось ровное и негромкое постукивание, успокаивающее лежавшего в кровати: дождь усиливался. Шум дождя отвлек Нандо от бремени его забот, и под монотонный шелест зимнего ливня он уснул.