Я нашел в Москве палача и спросил у него, много ли он порешил приговоренных? Хитро улыбаясь, палач ответил, что надо полистать протоколы. Он-то знал, что я их не получу никогда.

Что было в белорусских Куропатах? Кто расстреливал поляков в Катыни?

В стране у нас можно было врать сколько угодно и можно врать до сих пор. Скрыто многое, причем кое-что скрыто многослойно, так, чтобы никогда не нашли.

Геологи на Колыме рассказывали мне, как вокруг бывших концлагерей в братских могилах под тонким слоем мерзлой земли бывшие узники вот уже по пятьдесят-шестьдесят лет лежат как живые, только кожа чуть почернела и иней на бородах. У чекистов не было, как у Гитлера, трупосжигальных печей. И лежат эти люди в земле, как мамонты, – еще десять тысяч лет пролежать могут. До Страшного суда. Суд будет страшен только в том случае, если вскроются наконец архивы, а все мертвые, ответив на вопросы Судии, сами начнут спрашивать…

Глава 29

Глава 29

Если бы Горбачев, Яковлев и все те, кто с самого начала возглавил процесс перемен, дольше оставались у власти, я, должно быть, не писал бы о них или даже в чем-то стал их оппонентом, потому что к концу восьмидесятых годов люди эти свою историческую функцию уже выполнили.

Пользуюсь невнятной формулой, но функция и вправду была исторической. Они толкнули камень с горы, а когда пошла лавина, над ней не были властны уже ни эти люди, ни те, кто сменил их. Оказалось, что искренне в коммунистическую идею не верил почти никто; большинство партийных чиновников быстренько перебежали под знамена, которые они вчера еще звали антипартийными. Горбачев пытался примирительно вальсировать между тоталитарными и демократическими силами и в огромной степени зависел от обстоятельств. Он не был столь независим умственно, как интеллектуал Яковлев, но он был достаточно опытен, чтобы постепенно понять, во что ввязался. Он был неважным стратегом и лавировал до последнего, пытаясь конъюнктурно решать стратегические проблемы. Горбачев непрерывно пытался сращивать полюса. Правда, стыкуя их, он вызвал несколько искристых замыканий.

Я снова возвращаюсь к этому человеку, слишком велика его роль в нашей эпохе. Горбачев был двусмыслен и двувременен. Он был связан и с временем чиновных аппаратчиков, и с временем динамичных перемен. Направляя перемены, он в огромной степени зависел от людей, которым перемены эти были поперек глотки. Он не стал СВОИМ ни в собственном окружении, ни в своей стране, страдая от этого и заставляя страдать других. Я уже рассказывал, как чиновники удушили Горбачева, но во многом он останавливал и сам себя. То избирал вице-президента из затрапезной швали, то обижался на немногих самостоятельно мыслящих людей в своем окружении. То, когда надо было выйти за пределы сиюминутных решений, просто ничего не делал. Помню, как в самом конце горбачевской должностной карьеры я предложил ему разослать письма к мировым лидерам, уже ушедшим в отставку (Рейгану, Тэтчер), и выступить в мировой прессе совместно с ними. Мол, мы начинали процесс сокрушения ненависти, как мировой идеологии, но не довели его до конца. Те, кто приходит в сегодняшний мир его новыми лидерами, – продолжайте! Мне хотелось, чтобы Горбачев стал инициатором чего-то вроде нового Хельсинкского акта, Декларации против ненависти. Позже, когда Горбачев уже разъезжал по свету, читая свои скучные лекции, я еще раз предложил ему двинуть такую идею, и он еще раз не решился. В течение многих лет его приучали не доверять либералам. Он часто повторял: «Знаю, знаю, кто стоит у либералов за спиной!» Знал бы он, кто стоял у него за спиной!