«Animula vaguba blandula in qua nunc adibis loca» (Душонка, блуждающая, изнеженная, в какие ныне определяешься края). Об этих словах Адриана я тебе писал. (Получила ли ты письмо с описанием прогулки на руины его виллы?)

Раз суждено мне лишиться всего дорогого — жены, детей, друзей, книг, моих научных занятий, моих любимых мест, картин, театра, путешествий, всего того, чем красна была жизнь, — то мне хотелось бы заканчивать прикованным не к берегам Уссури, а к такому месту, где мы были с тобой на Кавказе в 1936 г. в день моего рожденья, помнишь, после мучительной поездки по морю. Я об этом часто думаю.

Пошел мелкий дождик — теплая сетка его заткала горизонты. Темнеет. Огни ночной стройки будут расплываться в тумане. На душе стало легче. От письма ли, от дождя ли? Милая, слышишь ли ты душой меня? Где ты сейчас — протягиваю к тебе свои руки в пустоту.

Был на стройке. Час ночи. Прогудели уж давно гудки нашей силовой. Стучит локомобиль, который я еще недавно «учитывал»[622]. Его грохот стелется над почерневшей ночной рекой. Дождь теплый, теплый. У кессона кладут ледорезные камни. На смену выходят кессонщики в своих высоких сапогах из резины, многие в брезентах. Мой приятель, десятник каменных работ (бывший инженер, который мне рассказывает свою жизнь), наблюдает работу и отдает распоряжение. При этом ночном свете лампочек, расплывающихся в мутной мгле, лица кажутся сосредоточенными, по-особенному серьезными.

Я все всматриваюсь в эту чуждую жизнь. И мне так захотелось — оставить себя где-то позади и уйти вперед без своей личной жизни. Раствориться в массе, как Антон Каратаев из «Войны и мира». Глушить в себе все воспоминания, все упования и жить жизнью других. Читать им письма, отвечать за безграмотных, поддерживать падающих духом, обуздывать необоснованные надежды, писать заявления, выслушивая горестные повести жизни, и забыть, забыть себя. Ловить ритм стройки, ощущать созидание новой жизни, в которой ты ненужный, лишний. И работать над собой, чтоб как-то обломать себя и сделать пригодным для работы, которую могут поручать мне, при всех этих перекидках. Но если я могу забыть свои интересы, угасить надежды — уже едва тлеющие под пеплом разочарований (какой это холодный пепел), то разве я могу забыть свое прошлое, разве могу отказаться от жизни с тобой, хотя бы в письмах.

Письмо это продолжал на следующий день. Вошел прокурор области. Почему-то первым заговорил со мной. Спросил, за что сижу. Я, как мог, кратко ответил. «Сидел по делу историков академиков, а теперь сижу, т. к. навлек подозрения из‐за мимолетной встречи с одной знакомой, которую не видал 20 лет. Обвинения же мне не было никакого предъявлено — кроме общей формы к-р. А в чем — не сказано». Отчего не подаете заявление. «Оно подано и сейчас рассматривается». А я почувствовал: если бы от него зависела моя судьба и я бы мог с ним поговорить минут 45, он бы меня вернул тебе.