Начинаю уже волноваться, все нет от тебя писем. Получаю пачки для разноски — а нет в них желанного конвертика.
Сегодня тучи, ветер, холод. А все эти дни погода была изумительной. Вчера вечером на реке таяли отблески зари. Откуда-то — неслись чудесные, глубокие звуки музыки. В них было что-то очень знакомое. Узнал — это «Аппассионата» Бетховена. Здесь! В Уссури! Ее звуки таяли вместе с отблесками зари в сгущавшихся сумерках. Таяли и сливались с небом сизые сопки. Мне было и грустно, и хорошо. Это хорошая, желанная грусть.
Вечером много вспоминалось. Думалось и о 1919 г. Думалось и об июле 1934 г., и о начале августа. Здесь не только вставали образы тех летних дней, но они были ярко эмоционально окрашены, как уже давно не были. И в них была ты. Возникали все детали — и Воробьиная ночь на 17ое июля после объяснения с тобой на ул. Фрунзе, по которой я шел под тяжестью вещей 4/VIII. Неожиданный извозчик (музейный экспонат) и приход к тебе соседок. И цветы.
Это был поздний час. Я расстался со своими цифрами. Уже все спали в нашем неугомонном бараке. А я лежал с открытыми глазами и всматривался в начало нашей совместной жизни с тобою. А потом перенесся вглубь своей жизни и остановился на грозном 1919 г. Какой переход! Потрясенные нашей утратой, мы пытались строить заново нашу жизнь с Татьяной Николаевной. Работа над «Душой Петербурга», в которой я искал стимулов к жизни.
Славянские дни (помнишь, загородная школа), где мы были с Татьяной Николаевной, скованные новыми грозными узами — смертью детей.
Почему эти воспоминания конца нашего полноценного, светлого, целостного счастья сменили воспоминания о начале моей другой жизни — так скоро прерванной. Это в тайниках лаборатории души.
Сейчас я читаю книгу, начатую перед арестом. Ильф и Петров «Одноэтажная Америка»[629]. Книга поверхностная, написана мало, по существу, значительными людьми, но в ней много интересного.
Получил посылочку из Ленинграда с чайной ложкой особого вида — она не спутается здесь с другими. Получил извещение на 2 посылки, очевидно, это твоя посылка в 2 ящиках. И снова «богат и славен Кочубей».
Расстаюсь со своими старыми вещами — спутниками иной жизни. Совсем разлезся (негде и заплаты ставить) — коричневый пиджак. Расползлась и голубая русская рубашка — которую носил 15 лет. Кончает свое существование и покрытая заплатами синяя толстовка. Мне очень грустно с ними расставаться. Смену не высылай. Получу здесь, как сапоги. Хорошего мне не надо.
Ты не писала давно о уходе Ивана[630] — что пишет о нем Татьяна Борисовна? Ведь ему 79 лет! Так тревожно за него. Вспоминая его, думаю об отце у Рембрандта «Возвращение блудного сына». Помнишь, в Эрмитаже. К нему такое же чувство. Напиши об этом Татьяне Борисовне. Целую и беспрерывно благодарю.