Из музея я решил пока не уходить. Но, похоже, с меня сложили звание зав’а отделом. Было заседание под председательством товарища нашего министра[923]. Подведены итоги ревизии. Работа признана неудовлетворительной из‐за «недовыполнения плана», а также отмечено засорение кадров. Тон был доброжелательный, и обещана всякая помощь. Директор Козьмин в своей речи указал, что действительно есть лица, не соответствующие профилю музея, охарактеризовал их, но по именам не назвал. Среди этих лиц оказался и Лесскис. Мне его очень жаль, несмотря на его дефекты, он ценный работник, кроме того, он тяжело болен и в трудном материальном положении.

Вот тебе мои новости. Я очень огорчен, что ты едешь не в Москву, а в Молдавию. Тем более огорчен, что такая дальняя поездка без сопровождающих весьма для тебя рискованна[924]. Может быть, еще перерешат?

Так грустно читать о твоем недовольстве детьми, которых ты так любишь. Боюсь, что ты слишком строг с ними. Конечно, издали судить трудно.

Письма Евгении Савельевны[925] мне очень понравились, и то, что прислала тебе, и то, что написала мне. Но у меня сейчас очень, очень много работы и все срочно (Герцен, Литературное наследство + Москва, гоголевские планы). Много накопилось писем, а я все не отвечаю.

Привет Татьяне Спиридоновне.

Ты спрашиваешь о здоровье. Давление 110–195. Но самочувствие приличное. Врач мне сказал, что я должен исследовать глазное дно, т. к. высокое давление может привести к слепоте. Я был у окулиста, и он сказал, что у меня нормальные для старика глаза. Не сможешь ли ты в Одессе показать свои глаза Филатову?[926]

9 марта 1952 г. Москва

Дорогой мой Гогус,

Пишу тебе уже в Харьков. С нетерпением жду твоего письма с описанием того, что тебя встретило дома и на службе.

Твое длинное письмо перечел два раза.

Жизнь идет к концу, и такое чувство, что очень стремительно, и так грустно, что ты и Татьяна Борисовна — последние близкие люди, которым дорог не только я, но дорого и все мое. А у Татьяны Борисовны было уже несколько спазм, а о себе — что же писать тебе — сам знаешь. А тут еще беда со слухом[927]. А я все надеялся, что у тебя, наоборот, слух обострится.

Что писать о себе, чтобы утешить тебя?! Софья Александровна уже сидит. Сама включает радио. Вот и сейчас она слушает передачу: Качалов читает «Воскресение». Часа через два я поведу ее чуточку пройтись. Но, друг мой, с речью стало даже хуже. Почему? С прибавлением сил — у нее оживилось сознанье. И мысли, что она уже никогда не будет полноценна. Она очень мучается и в такие минуты то просит у меня прощенья, то говорит «Страшно». Вот эти приступы и тормозят исцеление!