Музей справил мой юбилей. Произошло это в годовщину Октября. Мне поднесли адрес, был приказ с вынесением благодарности, а в стенгазете был мой портрет и биография. Кроме того, дома меня ждала корзина с фруктами. Видишь, потешили старичка.

На днях наш Музей посетила делегация итальянских ученых. Они произвели очень приятное впечатление. Наша Пушкинская выставка представлена к Сталинской премии. Ее мы не получим, но самый факт ее выдвижения уже полезен нашему Музею. Сердечный привет.

Твой Н. П.

Писал тебе уже в Харьков на службу. О долге не волнуйся. Издательство обещает скоро платить. На этот раз, кажется, не обманет.

На декабрь думаю ехать в Болшево.

16 июня 1950 г. Москва

Дорогой мой Гогус — твое последнее письмо опять встревожило меня. Что же это с твоей Таней? Неужели она сердита из‐за моего письма. Я писал, что обращаюсь к ней и из‐за тебя, и из‐за нее, т. к. ей тяжело, а между тем она мучается из‐за ошибочных мыслей. Что я знаю тебя больше 30 лет и что ты неспособен к фальши и лжи. Я писал ей, что ты так радовался, что вы все вместе, что ваши отношения так хорошо наладились, что ты говорил о ней с теплотой, что тебе тяжело, что ты в Крыму, а ей трудно в Харькове. Вот, кажется, и все.

Исполняя твое поручение, я был два раза у твоего дяди. И оба раза не застал ни его, ни его жену. Прости, вспомнил, что нужно писать крупнее и разборчивей. Я оставил в скважине записку с твоей просьбой и приписал, что если ему трудно, то пусть он известит меня, что не может, и тогда я вышлю. (Мне сейчас трудновато, т. к. (ну, поверь на слово)).

От Терновского[901] получил открытку: «Глубокоуважаемый и дорогой Николай Павлович, сердечно Вас благодарю за чудесный дар, мною от Вас полученный, — „Москва Пушкина“. В нем я с удовольствием узрел интересный портрет Соболевского[902]— личности, которая меня очень интересовала и изображения которой я не видал. Приятный, освещающий сердце Вашего очерка — радостная пауза, отдых — отдых в наших бесконечных суетных делах. Тот, кто любит прошлое, воистину живет двойной жизнью, и это чувство, неизменно заполняющее, я особенно переживаю, соприкасаясь с материалами о Пушкине. Рад за Ваши творческие успехи и еще раз сердечно благодарю». Письмо тронуло меня, и я охотно пошлю ему еще 2 книжки, когда их получу (скоро).

В Ленинграде был занят Пушкинской конференцией[903]. Открылась она в восстановленном актовом зале в Лицее. Бродил по парку, пил воду из кувшина Пушкинской девушки, постоял на родном пепелище. Последующие дни — конференция в Пушдоме. Хорошего мало. Благой и Белецкий[904] не приехали, так что мне не пришлось сразиться по поводу Медного всадника. Говорили там странные вещи. Вопреки прямому утверждению Ленина о дворянском периоде революционного движения — утверждали, что Пушкин уже перерос всех декабристов, что он полон ожидания крестьянской революции (словом, Чернышевский), вопреки Ленину, который говорил, что до второй половины XIX века разночинцы были консерваторы, Бродский[905] объявил, что Пушкин опирался на разночинцев. На кого же? На своих врагов Н. Полевого и Надеждина или же на Белинского, который после 34–35 г. г. оправдывал по Гегелю самодержавие. А Жуковского Бродский назвал «мракобесом». Ну, будет.