Но Хотшин бысть на другом бреге Волги… Али в узком месте возьмут и переплывут? Такие горловины они проходили на ладьях-то. Хоть и глубоко, но зато узко. А солнце светит горячо. Почто воям воды бояться?

Мужики и лошади тянули ладьи по старым настилам, утопавшим в грязи. Но то и лепше было, ладьи легче скользили, чем посуху бы. Правда, сами мужики по пояс уж изгваздались. Лица у них были бурыми от натуги.

Попадались ручьи, и тогда все бросали веревки и шли к воде, вставали прямо на колени в грязь, черпали хладь ту лесную, пили и умывали потные лица. А слепни все липли к намокшим от пота рубахам, жалили. Мужики ругались, кряхтели.

А ведь разве им достанется тот шёлк, мыслил Спиридон. Ни кусочка! Нитки не возьмут своим бабам. То – повинность княжеская. Тащи те ладьи, вези те богачества, а дома на гумне ждут снопы… Правда, бабы сейчас и молотили. Бабам по грязям смоленским, лесам глухим любой мужицкий труд по силам. Бревна таскают, в плуг впрягутся, еже кобыла околеет.

Токмо к вечеру добрались до озера Охват. Мужики в воду с лошадями входили, тянули ладью одну, потом и другую, и с боков шестами упирались, по бревнам катили… И наконец ладьи стояли на воде. Мужики прямо в одежде плавали, окунались с головой, выныривали, крутя головами, разбрызгивая с бород воду. Назад они уезжали верхами да на подводах, мокрые, с жаркими, так и не остуженными в озере лицами. От варягов ничего не ждали. А те и не собирались ничего платить сверх отданного мыта.

Кормак велел было разводить костры и ставить вежи да забивать другого бычка. Но Сньольв ему возражал, как видно. Это Спиридон понимал по их лицам. Варяги, хоть ничего и не тащили, но тоже умаялись брести по тем смоленским грязям под солнцем весь день в бронях своих-то. И проголодались. Но Сньольв все же хотел тут же идти по озеру.

В разгар спора вдруг заржала лошадь. Все оглянулись и увидели мужика без шапки, стоявшего на телеге с натянутыми вожжами. Лошадь мчала телегу прямо на берег. А на телеге болтался другой мужик с раздвоенным левым плечом… будто у него три плеча стало. И за колесами тянулась вязкая темная трава или водоросль – да не трава то бысть, а кровь. И мужик тот в телеге плавал во крови. А в ноге и руках мужика, правившего лошадью, торчали стрелы. Глаза его круглились от боли и ужаса. За ним скакали верхом еще двое или трое мужиков, а еще дальше мелькали какие-то чудные, высокие и острые шапки других всадников, с саблями и луками.

Тут Спиридон и бысть низринут в песнь Ермилы Луча, с головой в нее да окунулся, и была та песнь кровавая: