— Первое орудие, на-а передки! — скомандовал Невзоров и приказал старшему на батарее лично выдвинуться с расчетом вперед, к щетинистой высотке, что была в пятистах шагах левее батареи. — Встретишь прямой первым. Противник в растерянности, и ему нельзя давать очухаться.

Расчет сержанта Шильникова снялся с позиции в пяток минут. Лейтенант Лампасов уже в седле выслушивал последние указания комбата.

— За Марчука! Понял?.. Он бы не пропустил ни одного танка. Ни одного из тыщи. Понял?.. Невзоров остается со вторым взводом. Давай, Егорыч! — комбат хотел протянуть руку Лампасову, но, раздумав, шлепнул ладонью по крупу лейтенантова коня: — Пшел!

* * *

Солдаты второго взвода притихли у своих орудий. Их взводного командира убило еще под Синяевкой. Теперь ими будет командовать сам комбат. Это плохо, думали солдаты, и хорошо. Плохо: сейчас комбат будет подходить к каждой панораме, смотреть прицелы, ворчать на наводчиков, привязываться ко всякой пустяковой промашке, допрашивать о письмах: кто и почему не успел написать матерям и близким. Он умел заставить написать эти письма за минуты до боя. Не легкое это дело — быть с комбатом. Но с ним и хорошо: отчего-то строже на душе, кони сильнее, точнее бьют пушки...

Но комбата на этот раз будто подменили. Он ни на кого не ворчал, не засматривал в панорамы, не вспоминал о письмах. Присел на станину орудия, взял у сына фляжку с водой и осушил ее шумными голодными глотками. Попросил батарейного санинструктора перевязать рану — рука раззуделась, как к нехорошей погоде.

Командиру взвода управления лейтенанту Белякову приказал:

— Невзорову нужна связь. Проложите кабель до гребня вон того взлобка, пошлите наблюдателя. Оттуда видны ветлы у края луга. К ветлам движется колонна противника. Невзорову нужны глаза. Пулей!

Комбат спустился в капонир к батарейному телефонисту.

— Смачков, как связь с ротой?

— Еще чухаются, товарищ капитан, молчат.

— А сам-то ты очухался? Ну-ка, мне огонька прикурить.

— Спички, товарищ командир, — телефонист притворно долго шарил по карманам, следя за глазами комбата. — Блескучая зазноба, то есть «разврат» по-вашему, выдохся. Бензина нет, а спиртягу старшина Орешко так разводит, что его и порохом не подожжешь.

— Выбросил?

— Зазнобу-то? Нет, прихоронил. Под Синяевкой укромку для нее нашел, — соврал солдат. — Из Берлина, то есть с вашей гауптвахты, значит, буду домой ехать — отыщу на потеху деревенским женихам.

— Хитер ты, Смачков. Давай спички.

— Вас фрицы и те не перехитрят, а то я, — от нечего делать сболтнул телефонист и подал замусоленную коробку. Комбат, изломав с десяток спичек, не прикурил, выбросил из капонира коробок Смачкова, достал свои спички и прикурил.