Оградин загремел котелком, но не успел ничего сделать. Алеша живо отполз к невытоптанному месту и стал жадно пригоршнями бросать рассыпчатый снег в жаркий рот. Оградин не стал перечить, сел на свое место, загрустил: взыграла и своя рана. Алеша, стуча зубами от жара и снега, присел рядом. Его забила лихорадка, да такая отвратительная, что заежился и сам Оградин.

— Ты, мил человек, подремал бы еще маленько. Сон — лекарь — я те дам! — с нарочитой веселостью заговорил Оградин.

— Боюсь, дядя Устин.

— Отчего ж так, милок?

— Помереть боюсь, — с детским страхом прошептал Алеша, приклонясь к уху Оградина.

— С чего взял, дуралей! — осерчал старый солдат. Устин придвинулся к Алеше и поправил ему бинтовую петлю, на которой висела раненая рука. — Ты еще ничего и не видел, елкина мать, а помирать собрался. Куда это годится?

— Как не видал? Немцев видел. Даже своего генерала... И на войну поглядел... — без всякой хитрости, но заносчиво получилось у Огарькова.

«Уж не бред ли это?» — взволновался Устин. И сам же в тон бреду подумал: умереть не страшно, страшно конца войны не увидать. Чем она кончится?

— Ну, ты-то поглядел на немца, — Оградин решил поддержать бред Алеши, — а немец-то тебя видел? Небось вслепую саданул в бок-то... И генералу нашему некогда пока на тебя смотреть. Такое ты для мечты придумал, для красивости, знаю я вас, зеленых... Вот возвернешься из госпиталя, наколотишь фашистов поболе — он, генерал-то твой, медаль тебе даст и руку пожмет. Вот увидишь... А то помирать надумал. Это дело немудреное, только сопли распусти — тут тебя бело-смертушка и накроет...

Оградин почуял, что уже и сам забредил, испугался своей болтовни, замолчал, не стал теребить святую наивность молодого солдата. Ему вдвойне стало жальче Огарькова, отодвинулся от него и забубнил сам с собой. Забубнил — тоже не поймешь о чем. Алеша не понимал слов Оградина и не мог рассудить, чем обидел старого солдата. Положил голову на раненую руку и нехорошо вздохнул. Он не знал, что в задних своих думах старый солдат разговаривал уже не с ним и не с собой, а со своим сыном Андреем, который сгинул в первые же дни войны где-то под Брестом.

Устин Оградин по-отцовски оглядел спящих солдат, заглянул в лицо вновь засыпающего Алеши и несладко подумал: «Сколько молодого матерьялу извела и поизведет еще ненасытная зверюга — война?!»

Глава пятнадцатая

Глава пятнадцатая

Огарькова старый солдат считал уже мертвым. Ему представилось совсем несуразное: отойдет Алеша на тот свет, привалится там бочком к его сыну Андрею и будет им обоим хорошо-хорошо. Отвоевались, все переделали честь честью отведенное им судьбой на белом свете — и теперь они при заслугах, на вечном покое. Завидно и жутко стало Оградину. Устрашась непонятного чувства, он побудил заплакавшего во сне Алешу: