Еще не раз повторился в мыслях ее этот припев, пока думы ее не вспугнул внезапный, словно взорвавший шепотную тишину, отчаянный детский плач, протяжный горловой вопль двухлетнего младенца. Конечно, это Миша в соседней комнате протестует против чего-нибудь, и голос его слышен так громко, так отчетливо, что, хотя стены и не были тонки, Лизе показалось, будто он разревелся у самого ее уха. «Отчего он еще не спит, — с досадой подумала она, — ведь всю ночь не спал, а теперь еще ревет! Ну конечно, разве оставят меня хоть на минуту наедине с моими мыслями — я на секунду не могу погрузиться в мечту, забыть о мире, принадлежать себе самой! Почему Аннерль не убаюкает его, почему не даст что-нибудь, лишь бы не орал, — и за что ей платят?»

Плач не утихал, и Лиза, выйдя в коридор, заглянула в соседнюю комнату; Аннерль, сидя в кресле, преспокойно читала маленькую книжечку, переплетенную золотистой парчой, и ни малейшего внимания не обращала на Мишу, который с отчаянным криком кидался в кроватке, весь красный, залитый слезами, огромными каплями брызгавшими у него из глаз.

— Что тут делается, um Gotteswillen, почему ребенок плачет? — спросила Лиза.

— Он требует петушка, которого подарила ему внизу старая барышня, — ответила Аннерль, аккуратно закладывая книжку красивой закладкой, прежде чем захлопнуть ее.

— Так почему же вы ему не дадите, um Gotteswillen?

— Потому что он его проглотил, — спокойно сообщила Аннерль. — Но это пустяки, не извольте беспокоиться, Gnäfrau, мало ли что глотают дети, и всегда все выходит наружу, если дать им касторки. Я прихватила касторку с собой и дам ему, как только он перестанет плакать. Племянница баронессы Поссингер проглотила ключ, но он тоже вышел, когда ей дали касторки. Ей тогда и двух лет не было. Что это гнефрау так на меня смотрит? Уж не рассердилась ли гнефрау?

А «гнефрау» и впрямь рассердилась. Она с бешенством посмотрела на Аннерль своими черными глазами, повернулась и хлопнула за собой дверью. «Какое все будничное! — шептала она, возвращаясь в свою комнату. — Ах, какое будничное! Всегда и всюду — одни будни…»

5

5

Обед подали в половине первого в просторной столовой на первом этаже, комнате несколько хмурой и холодной, обставленной тяжелой барочной мебелью, которая странно и невыгодно для себя контрастировала с природой, заглядывавшей в окна.

Лизу познакомили с другой тетушкой Оскара, вдовой его дяди, полковника от кавалерии, который пал в Италии семь лет назад, во время ломбардской войны. По-домашнему эту тетю звали Мунда, второй половиной ее имени Розамунда. Она только что приехала в фаэтоне, которым правила сама, из некоего места, прозванного у Дынбиров «нашим несчастьем» или «нашим мученьем» — как выяснилось, это было имение в Лохотине, принадлежавшее в равных долях всем троим и приносившее убыток, потому что никто из трех не умел толком вести хозяйство.