— Верно, верно. Нет ничего выше, чем умереть в муках, — сказала панна Амалия, нетерпеливо махнув лакею с бакенбардами, чтоб скорее убирал со стола. — Такая смерть, Frau Born, заменяет по меньшей мере десять воплощений и приближает вас к нирване. Лучше всего умереть от голода — это даже лучше, чем смерть на костре.

«Господи, да они потешаются надо мной!» — с испугом подумала Лиза; однако обе тетушки хранили совершенную серьезность.

— Христиане смутно догадывались об этом, и потому чтили мучеников и сами нередко охотно искали мученической смерти, — продолжала пани Мунда. — Но научно они были не на высоте и потому просто не понимали, почему так поступают. А поскольку в таких битвах, какая разыгралась на днях под Градцем Кралове, разом освобождается множество душ, прошедших через великое страдание, то битвы эти, как я сказала, оказывают благоприятнейшее воздействие на будущие поколения. Это подлинное счастье, Frau Born, поверьте мне. Такое суждение покажется вам на первый взгляд жестоким, но я знаю, что говорю. Христианство не знало, что делать с фактом существования зла, оно не умело толком объяснить, почему бог, если он есть высшее милосердие, допускает, чтоб люди страдали и умирали в муках. Мы умеем это объяснить, не оставляя тени недоумения. А теперь, Frau Born, прошу в гостиную, туда нам подадут черный кофе.

6

6

После обеда, оставившего в Лизе неопределенное чувство посрамления, — она казалась себе глупой и по-провинциальному изумленной тетушками с их странными речами, с их видом людей, посвященных в тайну, — после обеда Лиза пошла к себе — спать. Боже, где я? Не попала ли я к каким-то религиозным маньякам? — думала она, поднимаясь по лестнице, устланной красной дорожкой. А вдруг эти тетки запрут меня в каком-нибудь подземелье и замучают до смерти из одного лишь доброго желания приблизить меня к нирване? — Четко представились Лизе тонкие пальцы пани Мунды — острыми ногтями тетушка раздирала кожицу апельсина, из обнаженной мякоти капал на тарелку алый сок — и ясно слышался ее низкий, почти мужской голос, говорящий о благотворности страдания. Но все эти вопросы, как бы ни были они остры, мгновенно испарились у Лизы из головы, едва она открыла дверь и увидела, что, пока она обедала, все ее измятые, растрепанные платья исчезли; только бледно-зеленый летний туалет с желтыми лентами висел на плечиках в раскрытом шифоньере, выглаженный так великолепно, как не сумела бы выгладить даже ее пражская портниха. «Ах, какие внимательные, благородные, тонкие люди! — подумала Лиза. — Нирвана нирваной, а вот же — без лишних слов забирают платья и отдают их гладить. Это я называю такт — посмотрел бы Борн, что такое настоящий бонтон!»