Тишина; листок не шелохнется, не защебечет птица. Лизе было немного не по себе, немного грустно от этого кладбищенского молчания в природе; сперва она держалась поближе к потемневшим стенам дома, с оглядкой огибая его по дорожкам, петляющим среди кустов орешника и барвинка; но никто ей не встречался, и она отважилась отойти подальше, потом еще дальше, к раскидистым деревьям, в тени которых там и тут скромно, стыдливо серебрились тонкие стволы березок, совсем молоденьких и, видно, недавно посаженных: вокруг каждой из них земля еще не улеглась и мало заросла травой. «Какой прок от того, что новое платье к лицу мне, — думала Лиза, — когда это некому оценить, никто не видит, никто не восхищается мной!»

Остановившись на минуту, она услышала поверх этой тишины, которая разрушала и поглощала всякое представление о шумном, грохочущем войной мире, — легкий, едва уловимый шепот недальней речки Мжи; Лиза застыла, стараясь сообразить, с какой же стороны доносится этот чуть слышный ласковый ропот, как вдруг позади раздалось шуршание шагов в траве. «Это он! — подумала она в радостном ожидании. — Это он, увидел меня в окно и спешит догнать». Она подождала — не заговорит ли; но что-то слишком затянулось его молчание — Лиза оглянулась и увидела не Оскара Дынбира, а садовника, того самого быстрого в движениях старичка, который, как говорили, умер шестнадцать лет назад. Он торопливо шел через лужайку, неся в каждой руке по пустой лейке. Разочарование было так сильно, что Лиза не в состоянии была ответить на его чуть-чуть ворчливый, но вежливый привет.

Лиза пробродила еще добрый час по саду, сердитая, несчастная, она сама себе казалась тщеславной и смешной с этой парчовой книжкой Аннерль, которую захватила только для того, чтоб оттенить красочность своей наружности; она возненавидела даже желтые ленты, украшавшие туалет. Ну на что они, — злобно думала Лиза, — какой мне от них толк?

Мгновенным взором охватила она всю свою прошлую жизнь — и нашла ее бесплодной, пустой. Всегда, всегда одна — в девичестве одна, замуж вышла — опять одна, и вот попала в новое место, далеко от своего противного дома, впервые встретилась с человеком, который мог бы понять ее, — но по-прежнему она одна. Да, они могли бы понять друг друга, потому что он так же хорошо, как и она, знает, что есть на свете другие вещи, достойные внимания и интереса, — не только родина, патриотизм, война, торговля, общественная деятельность: есть еще звезды, поэзия, красота. Ну что бы ему сейчас, вот сейчас, появиться на одной из тропинок и при виде ее, приближающейся в своем прекрасном светло-зеленом туалете, обшитом желтыми лентами, всплеснуть руками в порыве искреннего восхищения: как вы прекрасны! И как вам это к лицу! И сел бы с нею вот на эту скамейку, вынул бы из кармана в фалдах сюртука свои последние стихи и прочитал бы ей, одной лишь ей! Стихи были бы прекрасные, о том, что все бессмысленно на этом свете, кроме любви. Одной лишь вам можно их слышать, сказал бы он, потому что для вас одной писал я их. Ах, надо бы, чтоб все так получилось, но зачем мечтать напрасно, ведь ничего подобного нет, и Оскара Дынбира тут нет, дорожки пустынны, сад будто вымер… Зачем он пригласил ее в свой дом, зачем прищуривал глаз, если теперь совсем, совсем о ней не думает? Где он пропадает, что делает, почему не приходит к ней? Ах, еще одним разочарованием, еще одним горьким переживанием обогатится мой дневник, прибавится еще одна мрачная страница к прежним!