Мария принялась успокаивать Дарнлея. Боязнь больного, доверие к ней, напомнившее ей о часах счастья, глубоко взволновали ее, и она обвила его шею своей рукой.

– Не бойся ничего! – сказала она. – Хотя ты очень глубоко обидел меня, но я никогда не забуду, что наслаждалась счастьем в твоих объятиях.

– Мария! – возликовал Дарнлей, и его глаза наполнились слезами. – Неужели ты могла бы простить меня? Я стерпел все, что ты наложила на меня с такой жестокостью в искупление моей вины, я все перенес, так как надеялся тронуть твое сердце. Смотри, я мог бы бежать, но надежда удержала меня здесь.

Мария горько усмехнулась; она знала, что все его бегство было только комедией. Она пришла к нему, движимая чувством, а он хотел выклянчить ее милость, хотел снова заманить в сети то самое сердце, которое предал! Если у него была хоть искорка искреннего чувства к ней, то он не смел надеяться ни на что, кроме прощения, он должен был сознавать, что забыть все происшедшее было невозможно. Или, быть может, он надеялся даже на то, что в ней снова проснется прежняя любовь, что он может стать в ее глазах чем-нибудь иным, кроме преступника, которому прощена его вина?

– Я простила тебя, – сказала она, – я не хочу, чтобы ты жил в вечном страхе. Поезжай со мной в Эдинбург, и я сама буду сторожить тебя.

– Я всюду последую за тобой, Мария, но только в том случае, если осмелюсь снова стать твоим супругом, возлюбленным твоего сердца. Жизнь только тогда может иметь для меня какую-либо цену, если ты снова можешь полюбить меня!

– Дарнлей, сердцу не прикажешь любить или ненавидеть! Я ничего не могу обещать, кроме того, что я буду охранять тебя от убийства, потому что твоя жизнь дорога мне. Следуй за мной в Эдинбург, или же мне придется поверить, что ты действительно куешь здесь свои предательские планы, в которых тебя обвиняют враги!

Дарнлей согласился; боязнь, что она окончательно бросит его, заставила его подчиниться и этому желанию. Мария же оставила его в таком состоянии, которое трудно описать, потому что уж слишком разноречивы были обуревавшие ее грудь чувства. Различные биографы утверждали, будто она лицемерной нежностью внушила ему уверенность в безопасности и предательски заманила в лагерь врагов. Но подобное утверждение противоречит ее характеру. Она могла лицемерить, ненависть сделала ее жестокой, вся горечь ее души была возмущена; но она была слишком благородной натурой, чтобы так хладнокровно пойти на страшное преступление. Гораздо вероятнее, что она просто хотела действительно защитить Дарнлея, так как понимала, что его убийство будет поставлено ей в вину. А так как она не решалась отдать его под суд, то, махнув рукой, готова была подчиниться неизбежному. Ее возмущало, что он так плохо понимал ее и мог надеяться на полное забвение всего прошлого; благодаря этому он мог показаться ей противнее, чем когда бы то ни было прежде; но мысль отделаться от него убийством внушала ей слишком большой ужас, и только жажда чувственной любви могла бы преодолеть его.