Недобыл возразил, что этого быть не может: Пецольду-младшему никак не больше тридцати лет, от силы тридцать пять, а человек, сидевший с Пилатом, выглядит на добрых пятьдесят.

— И все-таки это он, — ответил Пилат. — Вы правы, хозяин, ему тридцать два, а на вид-то больше: много перенес человек за то, что он социалист и революционер. — И спокойно, с хладнокровной дерзостью потягивая трубочку, Пилат своими светлыми глазами посмотрел прямо в лицо Недобылу.

Тот хотел было вскипеть, крикнуть, что запрещает своим людям, которым он платит деньги, якшаться с красными бунтарями и динамитчиками, и если он еще раз увидит Пилата с подобным типом, то выгонит его окончательно, — и он уже раскрыл было рот, чтобы сказать, все это, как вдруг его охватило такое непреодолимое ощущение бессилия, что он не произнес ни слова и, отвернувшись от Пилата, ушел в контору.

— Старик-то сильно сдал, — сказал Пилат возчику Небойсе, запрягавшему лошадей. — Видно, все это крепко сидит у него в печенках.

— Что сидит у него в печенках? — переспросил Небойса, человек рассудительный, хороший работник, но слабоватый по части смекалки.

Пилат только сплюнул, услышав такой дурацкий вопрос, и занялся своим делом. На извозном дворе было спокойно, подводы приезжали и уезжали, поскрипывал насос у поилок, из кузницы доносился металлический грохот, работа спорилась, люди не спеша, спокойно работали, так привычно и уверенно двигаясь по проторенной колее, словно бы никто и не мог сойти с этой колеи, и налаженный порядок никогда не мог быть нарушен.

То, что Пецольд после стольких лет снова появился поблизости и что кто-то произнес это наполовину забытое имя, связанное с тягостными воспоминаниями, гнетуще подействовало на Мартина. У него было чувство, и Недобыл не мог отогнать его никакими доводами рассудка, что появление человека, который много лет назад осмелился публично обвинить Недобыла в массовом убийстве, роковым образом связано с цепью унижений и бед последнего времени, приведших к тому, что он, хозяин Жижкова, сделался объектом насмешек и презрения, конченым человеком. Самое же скверное — то, что это не конец, готовится что-то еще, весь Жижков ждет момента, чтобы схватить Недобыла за глотку, в анонимных письмах ему пишут, чтобы он выбрал фонарь, на котором хочет быть повешен, Пилат встречается с Пецольдом, с этим призраком, вставшим из гроба, а где-то, незримые, бродят во мраке сироты тех, кто погиб при обвале дома. И как это «ярмарка» в Крендельщице до сих пор не выгорела, как такая упорная вражда еще не воспламенила ее и какая тупость и слепота помешала Недобылу несколько лет назад разрушить «ярмарку», снести и ветхий дом на Сеповажной площади и перевести все свое предприятие в новое каменное здание? При мысли об этом Недобыла охватывала такая злость на собственную скупость и нерешительность, что он готов был схватить кнут, броситься к каменщикам, разбиравшим дома на Гибернской улице, и подгонять их, заставить скорей, скорей возвести стены нового здания, чтобы он мог укрыться в безопасности, подальше от Крендельщицы, вокруг которой бродят грозные тени. Но все это были напрасные, бесплодные вспышки энергии, удары в пустоту. Было уже поздно.