Смеркалось. Я огляделся по сторонам: двое были мертвы, а «пучеглазый» ворочался в тёмной траве и задушенно хрипел. Он весь был залит кровью, которая в сумерках напоминала вишнёвое желе. На плече у него (с задней стороны) зияла жуткая рана, из которой торчала белая кость и какие-то сухожилия. Я поднял ствол и направил ему в затылок… «Чтобы не мучился», — подумал я и в этот момент почувствовал на себе чей-то взгляд — оглянулся.

— Что уставился?! Заводи машину! — крикнул я.

Юрка стоял весь бледный, взъерошенный, ноги сами собой чечётку исполняли.

— Не-е-е-е трать на него п-п-патрон, — сказал он заикаясь. — Сам с-с-сдохнет.

Я опустил тяжёлую длань, налитую свинцом, улыбнулся ему и сказал ласково:

— Юрочка, дорогой мой, заводи машину. Поехали.

Он заводит автомобиль, отпускает сцепление, даёт побольше газу, но двигатель глохнет.

— Эд! Толкни! Крепко сели! — кричит Юрка.

Я упираюсь в крышку багажника и толкаю машину изо-всех сил, а сил во мне немерено. Триумф победителя превращает страх и гнев в такую мощную энергию, что я выталкиваю машину одним движением. Когда мы выехали на трассу, уже совсем стемнело, и на тёмно-фиолетовом небе догорал красный уголёк заката. Мы молчали до самого Суходола, а потом Юрка попросил меня сесть за руль и достал из багажника бутылку водки… После той роковой ночи наши пути-дорожки разошлись.

— Нет, мы не ссорились, — подытожил я свой рассказ, — ничего не делили, мы даже остались друзьями, но после того случая нам было неловко общаться и смотреть друг другу в глаза. Даже не знаю — почему? В той ситуации не было иных вариантов… А может, Юрка считал по-другому? Во всяком случае, я никогда не жалел о том, что сделал.

Я сделал паузу и выдохнул:

— Вот Вы говорите, что я мог бы их не убивать… А зачем им жить? Хоть одну причину назовите!

Это прозвучало довольно резко, но батюшка лишь улыбнулся грустной улыбкой, глядя мне прямо в глаза.

— Дело ведь не в них, — тихонько произнёс он. — Их совсем не жалко. Тебя жалко. Как ты собираешься с этим жить?

— Ничто так не ослабляет память, как этанол… Когда-нибудь я выпью эту жизнь до последней капли.

Батюшка нахмурился и надолго замолчал. Я протянул руку к алюминиевой кружке, но передумал пить: в тот момент меня мучала жажда совершенно другого свойства.

— А где научился стрелять? — вдруг спросил отец Александр.

— Юрка научил, — ответил я. — У него дедушка был охотник, отец был охотник, он был заядлым охотником, ну и меня довольно часто брали с собой. Там все были помешаны на оружии, а в девяностые годы эта семейка вооружилась до зубов, поскольку они занимались различной коммерцией: и пушнину разводили, и водку палёную крутили, и продуктовые ларьки держали. В те годы у Юрки был целый арсенал: американское помповое ружьё «Remington», пара обычных дробовиков двенадцатого калибра, охотничий карабин «Сайга», пистолет Макарова, АКС-74У, но особую его гордость составлял немецкий штык-нож, который был жемчужиной его коллекции. А когда мы были пацанами, то сами мастырили огнестрельное оружие — такие чёткие «волыны», с фигурными скобами, с пружинными бойками. Стреляли бездымным порохом и свинцовой дробью. Всё это Юрка воровал у своего отца-охотника. Я стрелял по бутылочкам, а он безжалостно истреблял любую бродячую живность в нашем районе. Ему всегда нравилось убивать, а потом с любопытством наблюдать за конвульсиями умирающей зверюшки. По большому счёту, это был добрейший парень: вечно всех поил, кормил, денег давал в займы и не просил назад. Последнюю рубаху снимет и отдаст первому встречному, но если кто-то позволял себе неуважение… Вообще-то довести его было трудно, но если это кому-то удавалось, то можно было заказывать цветы и музыку для этого бедолаги.