— Ленчик, — обратился я к ней, — ты же знала, что я приеду поздно…

— И что? — холодно спросила она, коротким «пых» сдувая с лица длинную мелированную чёлку. — Ты думаешь, у меня больше забот нет? Между прочим, ты здесь на отдыхе, а я работаю в поте лица. — В её голосе не чувствовалось даже намёка на сострадание или угрызения совести.

— Ну спасибо, жена! — слегка вспылил я, но она тут же парировала:

— Вспомнил! — И её ярко-красные губы собрались в пучок.

— А куда это ты собралась на ночь глядя? — подозрительно спросил я, когда она начала через голову натягивать узкое вечернее платье, напоминающее змеиную кожу.

— У Кустинской сегодня день рождения, и мы собрались посидеть…

— Меня она, конечно, не приглашала? — язвительно спросил я.

— Сегодня только девочки, — сухо ответила жена.

— Нормально! — восхитился я. — Вот они плоды эмансипации. Муж — голодный как бездомная собака, а жена отправилась в кабак кушать деликатесы. Замечательно! Как это современно!

Прямо в одежде я рухнул на кровать: чудовищная усталость разбила всё моё тело. Где-то в недрах организма зарождалась ломка — слегка подёргивало конечности, по всему телу пробегали судороги, сердце бешено колотилось, а в душе расползалось тёмное облако отчаяния. Я прикрыл глаза и попробовал сосредоточиться на словах, которые мне кинул на прощание батюшка: «Если не выдюжишь, не хочу тебя больше видеть! Не приезжайте!» — «А я хочу его видеть?» — заносчиво спросил я, и сам же ответил: «Надо ехать, а иначе можно зажмуриться. Это мой последний шанс».

— Мансуров! — услышал я голос жены и открыл глаза.

— Ты что, даже бухать сегодня не будешь? — спросила она, глядя на меня с иронией.

— Я уже никогда не буду бухать, Леночка, — прошептал я слабым голосом, потому что силы окончательно покинули меня. — Начинаю новую жизнь, а это всё обрыдло… Надоели эти плебейские развлечения — пить, трахаться, жрать.

— В церковь будешь ходить?

— И в церковь буду ходить, и посты буду соблюдать, и молиться буду… Я уже выучил «Отче наш», пока мы с Калугиным ехали назад.

— Что-то мне верится с трудом.

— Запали мне в душу слова этого старца, — молвил я, задыхаясь от слёз, подступивших к горлу. — Не могу и не хочу больше страдать.

— Ты же у нас — поэт, и черпаешь из этого болота вдохновение, — заметила она.

— Буду черпать его отныне из чистого родника, — без запинки ответил я.