— Андрюха, к чему этот назидательный тон? Посмотри, какое утро!

Каждую секунду море меняло цвет. Не отрывая взгляда, словно в этом было моё спасение, я следил за тем, как по краю горизонта, в сияющей дымке, плывёт длинный сухогруз. «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать!» — зазвенел внутри удивительный детский голос.

— Знаешь, Григорич, надоело мне всё… Опостылело.

Он в этот момент заглядывал в горлышко бутылки, словно пытался понять на глазок сущность её содержимого. Потом начал принюхиваться, поднося горлышко к носу, — выражение лица его в этот момент было крайне недоверчивым.

— Нормальная? — спросил он, разглядывая этикетку.

— А где акцизная марка? — спросил он с видом ребёнка, которому подсунули вместо конфеты горькую пилюлю.

— ОтвалиласЪ, — ответил я с армянским акцентом. — Пей, Андрюша, пей. Мне уже хорошо!

Он приложился к бутылке, на половину прикрыв глаза, и кристальная влага с небывалой скоростью начала уменьшаться в объёме.

— Эх, Андрюша! — воскликнул я восторженным голосом. — Всё бы сейчас отдал… за этот прыжок в неизвестность.

— Ты — о чём?

— Вон про тот корабль. — Я поднял руку и выставил вперёд указательный палец.

Калугин равнодушно посмотрел в том же направлении и отвернулся с недовольной физиономией. Он почему-то не любил море, и я ни разу не видел, чтобы он купался или загорал.

— И что? — спросил он.

— Уплыл бы не задумываясь. Надоела мне вся эта рутина. Каждый день — одно и то же.

— А там?

— Неизведанное… не моё… и никогда этого не будет. Никогда!

Я помолчал, подбирая нужные слова, и продолжил:

— Главное — берегов не видеть. Пускай на земле останется всё, что меня мучает и на даёт покоя всю мою жизнь. Пускай на берегу останутся бабы, дети, старые надоевшие друзья, эта чёртова работа, эти повседневные траектории вокруг да около насущного. А там, за чертой горизонта, будет только море и безмятежный покой.

— Ага, а кто будет гальюны драить? — с ироничной ухмылкой спросил Калугин. — А уголёк в топку забрасывать кто будет? А в машинном отделении гореть в сорокоградусную жару? А ночью заходить на вахту, когда все спят? Ты смотришь на эту профессию с точки зрения романтика, а между тем это рабский труд и чудовищные нагрузки. Ты сейчас просто фантазируешь… под водочку, заметь… будто целыми днями будешь крапать стишки, глядя в розовую даль и макая перо в открытое море.

— Да ты… — Он даже задохнулся от возмущения. — … натуральный краснобай, мечтатель, баловень судьбы! Манилов отдыхает, блядь!