Дверь в комнату начинает медленно открываться и в проём заглядывает моя жена.

— Харэ спать! — заявляет она, как всегда звонким и бодрым голосом. — Жрать подано! Мансуров, подъем!!! — кричит она, словно пионерский горн.

С неимоверным усилием отрываю голову от подушки и пытаюсь крикнуть: «Леночка, помоги!» — протягиваю к ней дрожащую руку, но меня опять парализовало (это повторяется вновь и вновь), а из моего нутра, как из бочки, доносится лишь невнятное мычание.

— Харэ балдеть! Что за комедию ты ломаешь?! — восклицает она и начинает хмурится; лицо её постепенно темнеет и покрывается морщинами — она натуральным образом стареет на глазах.

Меня охватывает ужас, и я начинаю дёргаться как паралитик, пытаясь скинуть с себя это наваждение. Изнанка реальности оказывается ужасной и непредсказуемой: Лена меняется до неузнаваемости, и я вижу совершенно явственно, как стройные гладкие ноги её начинают покрываться густой шерстью, а лакированные туфельки превращаются в копыта.

— Что, милый? Что ты кричишь? Тебе не нравится мой новый тюнинг? — ласково спрашивает она, и ехидная улыбка делает её ещё страшнее.

На этот раз я окончательно просыпаюсь, и стены дома содрогаются от душераздирающего крика. Бегу в полном смятении на кухню — подальше от этой странной комнаты с пучеглазыми соглядатаями. Первое, что я вижу, — это стоящая у плиты, полуобнажённая девушка, развёрнутая ко мне в профиль. Она медленно водит половником в эмалированной кастрюле. У неё — рельефные ноги, изумительный прогиб, плавно переходящий в упругие ягодицы. Через распахнутое окно врывается волна яркого света, и весь её абрис, с ног до головы, сияет золотистыми протуберанцами. Она витает в воздухе, расплывчатая и нереальная, словно приведение.

— Присаживайся, — говорит она будничным голосом, как будто ждала меня на этой кухне всю свою жизнь. — Сейчас будет готово, а пока выпей апельсиновый фреш. Это очень полезно.

Она выходит из облака света, и я вижу её смуглый рельефный живот с вывернутым наизнанку пупком и продетым в него колечком. Мой взгляд опускается ниже — шикарное оливковое лоно на границе кружевной резинки переходит в маленькие белые трусики, которые явно акцентируют её дерзко выпирающий лобок. Мой взгляд поднимается выше и охватывает с жадностью довольно увесистые чащи белого лифчика, из которых вырываются наружу большие неуёмные груди. Затем я вижу копну чёрных дредов — этакое воронье гнездо. Образ перестаёт быть дискретным и начинает собираться из отдельных деталей в единое целое, причём до боли знакомое. Окончательная сборка происходит, когда я вижу эти сарацинские глаза, подёрнутые вечной тревогой.