— За вечное отрицалово. За девять лет в ШИЗО. За бунт в красноярской ИТК. Да много за что, сынок, — ответил он без всякой бравады и даже слегка подтянул спортивные трусы, перед тем как отрапортовать о своих подвигах.

— Заходи, — сказал я сухо.

Мы прошли на кухню.

— Здравствую, Ритуля, — сказал он.

— Здравствуйте, Иван Петрович, — ответила Марго.

Его шустрый взгляд тут же зацепился за бутылку водки, стоящую на столе. Он медленно присел на табурет и начал смотреть на неё так, словно это была лампа Алладина.

Маргарита принесла пару рюмок, и мы начали пить. Она выставила перед нами две тарелки с макаронами по-флотски. Они аппетитно дымились, но Петрович решительно отказался от еды, характерным движением руки отодвинув тарелку.

— Я свой желудок, ребята, оставил в лагерях, — пояснил он. — Сейчас ем как птичка колибри, а вот беленькую попиваю изрядно.

— Ну тогда погнали, — сказал я, и мы синхронно опрокинули по пятьдесят.

Ровно через три секунды он сказал, с жадностью глядя на бутылку:

— Ну что, повторим, пока первая далеко не убежала?

Всё время, пока мы пили, он даже косого взгляда не бросил на эту полуобнажённую загорелую «марцефаль», которая постоянно крутилась на кухне: мыла посуду, перебирала в банках какие-то крупы, шлёпала дверцей холодильника, возила тряпкой по полу, от чего у меня началась дикая тахикардия, — а мы в это время вели задушевные разговоры про волю и неволю, при этом звучали громкие фразы, типа: «Я отмороженный на всю голову — мне и на красной зоне лафа» или «Сейчас никаких законов нет — одни бабки. Я видел, братишка, как петухов на зоне коронуют», и всё в таком духе.

— Дядя Ваня, еще в ходку пойдешь? — спросил я с ехидцей.

— А как же? Куда я денусь, когда партия позовёт? — ответил он и сделал плакатное лицо.

— У штрибанов, дядя Ваня, в квадрате есть одно преимущество — нижняя шконка.

— Да-а-а, — задумчиво произнёс он, — а зажмуриться, конечно, хотелось бы дома. Лежать так аккуратненько в белых кружевах и гвоздиках, и чтобы детки плакали, и жена — навзрыд.

Когда Марго ушла в ванную, я спросил Петровича:

— Слушай, дядя Ваня, у меня вопрос есть. Просто пьяное любопытство. Только не обижайся.

— Ну говори… Что хотел? Ты ведь меня сегодня выручил, — сказал он и улыбнулся несвойственной ему улыбкой, и вся его каторжанская сущность слетела в одно мгновение: лицо разгладилось, стало добродушным, голубенькие глазки запали в мягкие сморщенные мешочки, рот растянулся от уха и до уха, обнажив гнилые редкие зубы, — он напомнил мне Ганса Христиана Андерсена, ему только ночного колпака не хватало.