— Ты в принципе ещё молодой мужик… Ну-у-у, лет сорока пяти, хотя выглядишь гораздо старше.

— Угадал. И что? — спросил дядя Ваня, сохраняя добродушный вид.

— Там, на Северах… — Я замялся. — … не только уши отморозил?

— В каком смысле? О чём ты говоришь?

— Ну-у-у, петушок твой кукарекает, хотя бы по утрам?

— Не понял. — Лицо его вновь покрылось суровыми морщинами, левая бровь угрожающе приподнялась.

— Это я к тому, что шикарная баба крутит перед тобой задницей, а ты на неё даже не реагируешь… Глазом в её сторону не повёл! Да если бы она не мутила с моим другом, я б её, голубушку, прямо на этом столе драл бы и драл, драл бы и драл, без остановки, не вынимая, пока солнце не упало бы за горизонт. — Я перевёл дыхание, промочил горло золотистым фрешем и хотел было продолжить в том же духе, но дядя Ваня решительно прервал мои пьяные словесные эскапады:

— Красиво звонишь, фраерок. Эпистолярным не балуешься? Стишки не крапаешь на досуге? — Он сверлил меня холодным взглядом. — В натуре… Так вот, радио-няня отвечает на твой вопрос…

Он на секунду задумался, набрал полные лёгкие и выдохнул мне в лицо перегаром:

— Да разве ж это баба?! Это ж хвостик поросячий!

Пепел обломился с кончика сигареты и упал в рюмку. В ванной перестала шуметь вода и полилась тонкой струйкой. Холодильник устал гонять фреон и, стукнув несколько раз подряд, вежливо затих в углу, словно собрался послушать, о чём мы воркуем с Петровичем.

— Ты мою Матрёну Сергеевну видел? — спросил он тоном влюблённого Шекспира.

— Не имел чести.

— Ну-у-у, сынок, ты много потерял. Она большая и статная! У неё грудь в два раза больше, чем у меня голова!! — кричал он, распаляясь всё больше и больше. — Я даже в ночнушке её вижу… это сеанс!!! Я могу петрушить её каждые полчаса!!! Но Матрёна Сергеевна балует меня энтим не часто.

— А жопа у неё такая огромная, — продолжал он, задыхаясь от переполняющих его чувств, — что я не могу глазам свои поверить! У неё трусики размером с наволочку! Прикинь!

— Кожа бархатная… нежная… как на портмоне, — констатировал Петрович таким же бархатным голосом и зажмурился от счастья как котяра.

Я слушал, открыв рот, и следил за каждым движением его рук. Он рисовал её портрет настолько художественно, что я восхитился в очередной раз величию русского языка и разнообразию тюремной распальцовки.

— Она не женщина… Она — монумент! — подытожил Петрович, и мы опять сделали это синхронно.

— А ты мне эту пигалицу предлагаешь… Тьфу! — возмутился он, скривившись от отвращения.

— Ну ладно, Петрович, убедил… О вкусах не спорят, — сказал я, разливая по рюмкам последние сто грамм.