Бабушка Козя как-то рассказывала, что пятью годами позже, когда беременную Козю, вишневецкого старшего нотариуса, убивали её соседи — отец и дядя расстрелянного бандеровца, она почему-то вспоминала эту фотографию. Вспышки боли не давали ей потерять сознание. Она уже не могла кричать, когда два крепких мужика молча тыкали её тяжёлыми, обледеневшими оглоблями, целясь в большой живот «совецькой курвы». Целую ночь она ползла к фельдшеру по тёмным улицам, её руки были порезаны колючим снегом и льдом. Она боялась подать голос, боялась, что добьют. А Валька, её муж, пил с приятелями из прокуратуры. Он нашёл её уже под утро, почти замёрзшую, на крыльце фельдшерского дома, где все ещё спали…
Она потеряла ребенка. Потом долго болела. Прадед Терентий и прабаба Тоня приехали и забрали её из Тернопольской больницы. Она год отлёживалась в Торжевке. Её спасли, выходили. Но здоровье она потеряла. У неё стал безжалостно развиваться ревматизм, который потихоньку скрючивал её прекрасные пальцы, выворачивал суставы…
Я вышел на маленькую кухоньку.
На плите шумел кофе, который был уже помолот по последней моде. Это было здорово. Горка румяных плюшек красовалась посреди стола.
— Ух ты! Да ты просто угадываешь мои мечты!
Бабушка Козя зарозовелась от похвалы, засуетилась где-то возле мойки, встроенной в крошечную нишу в углу кухоньки. Всё вокруг было такое же крошечное, ей под стать. Только плита и пузатый холодильник «Днепр» казались особенно большими. Холодильник, казалось, нарочно подбоченивался, хотя по звуку он был больше похож на одышливого бегемота.
— Я сейчас, бабушка, умоюсь.
— Ты будешь принимать душ?
— Нет, просто умоюсь.
Это бабушкино «принимать душ» было одним из её особенных выражений. Таким особенным, что стало одной из её фирменных штучек.
…Когда стало особенно модно подчёркивать своё польское происхождение, наша киевская родня оказалась, что называется, «в струе». Я вспоминал все мои детские приезды в Киев. Огромная квартира, шикарная чешская мебель тёмного полированного дерева, чешские же хрустальные люстры, состоявшие из бесчисленных гранёных шариков, которые так смешно щекотали макушку, если попытаться встать на цыпочки, что, впрочем, мне тогда не удавалось. Мы с бабушкой Тасей разбирали тяжеленные сумки, которые затаскивали в прихожую, украшенную элегантными репродукциями из модных журналов, вставленных в красивые рамки. Я таскал на кухню банки с помидорами, огурцами, маринованными перцами, вволакивал полмешка картошки, которая оставляла пыльный след на безупречно начищенном паркете, потом бабушка вытаскивала из сумок выпотрошенных кроликов и куриц, которые быстро разрезались на куски и раскладывались в морозилке. Одна курица обычно не помещалась в морозилке, и её приходилось оставлять на тарелке в нижнем отделении, по соседству с изысканным сервелатом, пачками дефицитного масла и особенным сыром из спецзаказов. Потом я бежал в туалет. Я любил бегать в туалет у бабушки Кози, хотя делал все свои дела с некоторой робостью. Ещё бы, здесь было так красиво! На каждой плитке белого польского кафеля была наклеена разноцветная этикетка каких-то удивительных заграничных вин. Я тогда считал, что R надо читать как Я, поэтому слишком долго полагал, что в мире существует «МаЯтини». Впрочем, бабушка Козя нас «маятини» никогда не угощала. Я выбегал из туалета, шумевшего каким-то особенным, глухим звуком, летел по коридору в ванную, чтобы помыть руки. И тут, как всегда, из кухни доносился голос бабушки Кози: „Гриша, ты хочешь