Она подскочила к стоявшему в углу столу, накрытому полированным стеклом, под которым лежали бесчисленные чёрно-белые фотографии. Там были только удачные фотографии. Где все «наши киевляне» были такие красивые. Некрасивые фотографии хранились в пухлых, распадающихся альбомах, которые остались после бабушки Таси. Козя открыла ящик стола, порылась там, вынимая какие-то папки.

— Где же я сунула… Это мои рецепты… Это мои пенсионные дела… Ты ж знаешь, сколько я отстояла в очередях. Ходила, как когда-то на работу. Ты представляешь, я встретила там Марину, ну, Марину, дочку Игоря Станиславовича… Ты его не знаешь, он когда-то в ЦК работал…

Козя любила вворачивать свидетельства таких обширных знакомств с важными, интеллигентными людьми, занимавшими хоть сколь-нибудь заметное место в прошлой номенклатуре. Все эти игори станиславовичи и георгии николаевичи выполняли важную роль, показывали принадлежность Кози и её семейства «наших киевлян» к безусловно более высокой касте. Нельзя сказать, что к избранным, всё-таки так сказать было бы неправильно, не совсем корректно, памятуя о Торжевке и «корнях». Но то, что эти упоминаемые как бы вскользь номенклатурщики принадлежали к более правильной породе (бабушка Козя часто напирала на это слово — «порода»), так в этом ни у кого из слушателей не должно было оставаться ни малейших сомнений. Мне часто казалось, что этих игорей станиславовичей, марианн михайловн и ещё кого-то с совершенно непроизносимыми интеллигентными именами можно было представить драгоценностями, лежащими в словесной шкатулке её памяти. И точно так же, как сапфировые кольца её молодости теперь невозможно неловко смотрелись на её больных скрюченных пальцах с распухшими суставами, так и эти имена когда-то ценных, важных, нужных людей неловко застревали в её рассказе. Тем более что мы оба прекрасно помнили, зачем я приехал в Киев.

Моя дорога была к мёртвым.

Наконец Козя вытащила кассету, старательно замотанную в вышитую салфетку. Я возился возле новенького видеомагнитофона, подарка Эдгара, и слушал Козю.

— Ну ты же понимаешь, Гриша. Они же не могут приехать из Мельбурна сюда. Они же должны там побыть. Да и, помнишь, Эдгар всё время переживал, чтобы у него не было неприятностей с выездом, боже ж ты ж мой (бабушка на секунду забыла о плавности речи и перешла на знакомый торжевский говор), как же ж им было сложно в этом посольстве, Эдгар же всё время переживал, что ему могут не дать возможность выехать…

Я помнил прекрасно, как внезапно для всех уехал Эдгар со всем своим семейством. Моя мама как-то криво усмехнулась, услышав о всей секретности, которая сопровождала неожиданный для нас и, как оказалось, давно организованный отъезд Эдгара. Как потом таскали моего отца в Первый отдел, до того Эдгару, безусловно, уже не было ни малейшего дела. Эдгар всегда обладал уникальной способностью копить обиду и забывать тех, кто делал ему добро.