— Ужасный, ужасный молчун!..

«Надо сказать ей про котенка, которого мы подобрали в прошлую зиму. Скажу: теперь это важная госпожа Мяу, и у нее собственные котята».

Вот и сбылось, что видел он ее каждый день: то прогулки в санях и пешком, то вечера благотворительных обществ, в эту зиму особенно много было всяких вечеров — в пользу голодающих, в пользу театральных трупп, в пользу сирот, бедных шакирдов, издателей, затевающих новую газету взамен закрытой властями. И просто разговоры в ее доме или в номере гостиницы, куда являлась она неожиданно, веселая, экзальтированная, похоже — с какой-нибудь вестью, но нет. «Я просто так, на минутку», — говорила она смеясь и, пробыв недолго, уезжала.

Та страсть, какою он горел, думая о ней и ожидая ее приезда, не утихла и не имела как будто никакой связи с прогулками, встречами и разговорами. Пребывание вместе не утолило и малой доли того, чем он горел, а прогулки, встречи и разговоры начинали уже сильно утомлять его плоть, а дух все маялся не то любовью, не то желанием ее.

Он испытывал стыд и обиду, когда его тело, истощенное болезнью, начинало томиться желанием близости. В такие дни он не смел поднять на нее глаза, но каждый звук ее голоса, шорох ее одежд, даже волненье едва слышного дыхания вызывали ярость на обостренность собственных чувств — чувств, казалось ему, низменных. Такое его состояние оканчивалось лихорадкой. А может быть, оно было продолжением и следствием проклятой телесной слабости.

Отсутствие покоя наводило на мысль о тщете его порывов; казалось, что и творчество не отражает даже малой доли того, чем полны его ум и душа.

А тихим, прелестным праздником пребывала зима!

Он писал зиму с ее морозными красками, чудными звуками будто бы издалека идущих времен, с одушевленными картинами городского бытия. Но вдруг возникал деревенский проселок, по которому тащилась маленькая худосочная крестьянская лошадка, и простуженный мужик, хлестая лошадку, боязливо озирался на волчье тоскливое завыванье. И он писал дорогу и страх мужика за единственную животину, за будущее свое, которое не обещало ему ничего, кроме голода, холода и несчастий.

Но вот ведь что: сколько ни пиши о бедности и забитости мужика, а он все так же беден, унижен, никакие манифесты не дали ему насущного — земля-то, как прежде, у помещика!

Он снимал с полки хрестоматию и, пролистывая, думал: вот, пожалуй, единственное в его трудах, что принесет пользу людям. И он напишет еще не один учебник, по ним будут учиться крестьянские дети… быть может, судьба у них окажется счастливей, чем у отцов.