А пока они уходили с отцами вместе из голодающей деревни на уральские рудники, на шахты Донбасса, на заводы Крестовникова, Алафузова, Акчурина. Некоторые бывшие однодеревенцы, став теперь рабочими, находили Габдуллу в его каморке и рассказывали, каково им приходится здесь, но еще горше тем, кто остался в деревне, обнищавшей до последнего. Был особенно жалок Мустафа из Кырлая — своей подавленностью, потерей всякой способности к самозащите, да, пожалуй, и к самоуважению. Это был парень лет двадцати, рослый и широкоплечий, худоват только, а жаловался с каким-то детским отчаянием на зверства мастера  А с к а р а  Д в а р и ч а.

Ходили к Габдулле с какою-то беспощадной простотой, как равный к равному, и самым обезоруживающим было полное отсутствие корысти в их хождениях. Их радовало и успокаивало то, что Габдулла им сочувствует, дает советы, иногда хлопочет по их делам, но им и в голову не приходило, например, просить у него денег, или принять от него пачку чая, или донашивать его старую шапку.

Этих-то его отношений с людьми не понимала Фирая-ханум с ее врожденным, что ли, делением людей по иерархическому признаку. Разумеется, ее тактичности и любезности доставало на то, чтобы не оскорбить эту деревенскую простоту небрежением, холодком откровенного отчуждения, но вот ведь что проделала она с бедным Мустафой: парень явился и по обыкновению стал жаловаться на свои обиды. Габдулла, позвонив и не дождавшись коридорного, вышел похлопотать насчет чая. И следом почти выбежал Мустафа с глупо-ошалелым видом.

— Гляди, во! Госпожа дала! — на распрямленной большой ладони Мустафы лежала, с ума сойти, десятирублевая бумажка. — Лучше в харчевню схожу, ханум-то — иди, говорит, в харчевне покушай. Эх, везет же дураку!

Габдулла вернулся в номер и, краснея, сказал:

— Я никогда не даю им денег, Фирая-ханум.

— И правильно делаете, откуда у вас деньги…

— Я прошу, чтобы и вы…

— Но почему?

— Это может их обидеть.

— Как это бедняк может обидеться, если ему дают деньги?

— Не делайте этого впредь, прошу вас.

— Не буду, не буду, — стала шалить и смеяться. — Хотите, поклянусь? Ах, вы не принимаете моих клятв!.. Вот что, мы опоздаем, если будем распивать чаи. Как это — куда? Ведь мы договаривались ехать к Кулахметовым, я дала согласие участвовать в любительском спектакле. Ну, не хмурьтесь! Не хотите ехать, не надо. Только странно, что вы не бываете у Кулахметовых: братья революционеры, а старший — или, быть может, младший — пишет пьесы о рабочих. Габдулла, вот если бы вы написали пьесу… представляете, княжеская дочь…