— Трудно найти утешение в нашем горе, Габдулла-эфенди, но легче его перенести, если знаешь, что другом покойному был такой человек, как вы. Не знаю, рассказывал ли он о своих сестрах, помнил ли нас… а мы не забывали, звали к нам, да он не отвечал…

На стене Габдулла увидел шамаиль с изречением из аль-Корана и машинально прочитал вслух: «Горе тому каравану, который захотел бы отыскать этот город». И удивился: ведь это не изречение из священного писания, это какая-то фраза из книги или, может быть, сказанная им самим в экстатическом порыве с его склонностью придавать своим горестным мыслям значительный и загадочный смысл. Старшая сестра, проследив его взгляд, тоже посмотрела на шамаиль, но то ли не знала арабского, то ли не обратила внимания на смысл фразы.

— Он был очень богобоязненным мальчиком, — сказала она. — Этот шамаиль висел у него над изголовьем, мы перевесили сюда, а завтра увезем с собой как память о нем.

— Не был… он не был богобоязненным! — внезапно воскликнула младшая и, подбежав к Габдулле, умоляюще заглянула ему в лицо: — Скажите, он очень страдал? Он бедствовал, он плакал… его обижали? Или сам он обижал других? Умоляю вас, не молчите!

— Друзья уважали его, он был человеком честным и порядочным. — «Но поре тому каравану, который захотел бы отыскать этот город», — повторил он про себя неясную, мучившую его теперь фразу.

Сестры сели рядом и тихо плакали, обнявшись. И он не сдержался, тоже поплакал, потом встал и, погладив младшую по голове, вышел в коридор. Здесь толпились журналисты, один поймал его за руку, грозно спрашивая:

— Считаете ли вы эпидемию самоубийств знаком времени?

В ту же минуту подскочил еще один, кругленький, в распахнутом сюртуке своем похожий на раздевающуюся луковицу.

— Считаете ли вы этот шаг юноши актом мужества? Или отчаяния, малодушия?

— Говорят, он был верующим. Не произошла ли в этом отношении какая-нибудь метаморфоза?

Растолкав журналистов, он прошел дальше. В конце коридора прохаживался чахлый господин в черном костюме, в руке, обтянутой черной перчаткой, держал он белый бумажный цветок. Господин этот ходил на все похороны, какие случались в городе, в неизменном черном костюме, с неизменным бумажным цветком в руке, и носил прозвище Катафалк за скорбно-печальные манеры. Теперь он отвечал на вопросы набежавших журналистов:

— Этакое, господа, уже не есть что-то из ряда вон выходящее. Только в январе — двадцать семь самоубийств! Мой взгляд на проблему? Необходимо специальное кладбище для самоубийц, чтобы положить конец конфликтам со священнослужителями. На средства от пожертвований построить специальную мечеть, я же со своей стороны готов открыть специальную похоронную контору.