А неплоха была и вторая твоя идея, друг Акатьев! Я и сам иной раз подумывал о том, чтобы поселиться, в бедном квартале, где обитают простые люди. И вовсе не для того, чтобы стать одним из таких людей, — это все идеализм, дело скользкое и нестоящее. Но твоя идея приглянулась мне одной стороной: если что-то достойно наблюдения и познавания, так это жизнь простых людей. Ведь если бы я стал писателем, мне совсем не обязательно брать героем человека выдающихся дарований, необыкновенной судьбы, страстей, — словом, кого-либо из тех, о ком рассказывает нам история. Нет, друг Акатьев, все это — и необыкновенные страсти, и удивительные судьбы — можно найти среди простых людей…
Однако вот моя печаль: мы невежды, нам не хватает культуры, мы дилетанты, мы узки в своем понимании народа, истории, религии, а ведь именно мы, разночинный народ, должны бы двигать мысль и делать ее достоянием рабочего и крестьянина. Изучение наук, приобщение к мировым ценностям носит у нас такой незрелый характер, что я готов воскликнуть: горе тому каравану, который захотел бы отыскать этот город! Наши познания о науках похожи на собрание хадисов.
Ты, верно, знаешь, что после смерти пророка Мухаммеда его приближенные собирали о нем хадисы — сказания, складывая из них фолианты. Те фолианты содержали также краткие сведения о самих рассказчиках и были как бы учебником истории и назывались т а р и х о м. В нем правда мешалась с вымыслом, нередко абсурдным. Так, в одном из хадисов сообщалось, что в пустыне Сиджильмаса стоит Медный град. Через эту пустыню ходили караваны, и горе тому каравану, который захотел бы отыскать мифический город, чтобы сделать там привал.
Критерия истинности не хватает нам в нашей жизни. Не хватает! Мы не умеем отличать правду от вымысла, быль от небыли, истину от лжи…
Я ухожу, друг Акатьев. Наверно, я слаб, даже труслив. Но не откажи мне хотя бы в одном — в том, что я понимал горе к а р а в а н а, я понимал это, понимал! Прощай!»
Странно все-таки, что обратился он именно к Акатьеву. Наивную оговорку насчет выкреста нельзя было принимать всерьез, нет, не стал бы он церемониться с единоверцами и сумел бы высказать им все, что думает. Значит, признавал некую близость между ним и собой. А близки они были в той поразительной оторванности от действительной жизни, которая была несчастьем того и другого и еще десятков других т о б р о д я г, т о д о н к и х о т о в, т о р е в о л ю ц и о н е р о в. Как ребячливы, как незрелы наши юноши! О ней-то, о незрелости, хорошо сказал Селим. Но — смерть в такой момент, когда наступала возмужалость, понимание жизненных сложностей?.. Ему стало страшно, очень страшно, когда он понял, что полиция уже не оставит его в покое, и все-таки не страх убил юношу, а безверие.