— Молчите, — сказал он. — Ради бога, молчите!

Умолять ее, чтобы она замолчала в эту минуту, было уже обидой, оскорблением. И больно же было видеть, как потухает в ее глазах живой, ласковый блеск и тенью сходит с лица задумчивость, которую он так любил в ней.

— Я пойду, — сказал он тихо, упрямо и виновато прибавил: — Уже ведь поздно.

Она что-то прошептала на прощанье, и так ему хотелось — и он перевоссоздал на свой лад ее последние, вслед ему, слова: «Да поспешествует бог всем делам твоим и да хранят тебя ангелы его!»

21

21

В одно обыкновенное утро, не зная, какое оно по счету в календаре, очнулся он с легким и свежим чувством. Чистой, снежной светлотой полнилась комната, тишина стояла такая, как будто минутой раньше отзвучал в ней удивительный напев.

Угадывая слабость тела, он старался его не тормошить. А душе было хорошо, не больно… но сколько же времени прошло? Вспоминал.

А немало же встреч, разговоров и случаев оказалось как бы выпавшими из памяти за эти дни! И он воскрешал их теперь, не переживая внове, а как бы только наблюдая памятью.

Оказывается, в один из этих дней был у него Селим, посвежевший и бодрый, говорил, что оставил сочинение реклам и поступил в типографию Шарафа; среди рабочих теперь у него друзья, он независим в деньгах, но главное — занят настоящим делом.

Был Абузаров, все прежний, шумный, но голос прозвучал покаянно-тихо, когда он объявил новость: купил часть акций мыловаренного предприятия. Еще один промышленник, бог с ним.

Вспомнил, как приехали они с Бахтияровым в редакцию, а там Фатих и его гости разговаривали — о чем же? — о философии Ибн-Хальдуна. Но вот что удивительно: разговаривали как ни в чем не бывало, как будто не существовало ни жандармских козней, ни угрозы, нависшей над ними всеми, ни разгрома медресе в Иж-Буби. Уж так привыкли ко всякого рода напастям, что гореванию предпочитали житейский промысел. А может быть, нападки те научили осторожности — даже стены теперь имели глаза и уши.

…Но сколько же времени прошло с той ночи, когда он возвращался от Фираи-ханум? Светила полная луна, и было так серебряно-тихо, что мнились звоны или только остатки звонов, отпечатанные надолго в морозном серебряном воздухе. Сонный будочник хрипло окликнул его и спросил курева. Он дал будочнику две или три папиросы и сам закурил тоже.

— От барышни идете? — добродушно поинтересовался дядька.

— От барышни, — ответил он и пошел.

Долго он шел и крепко продрог. Пил в номере чай, глотал аспирин, а потом, завернувшись в одеяло с головой, заснул мгновенно. Наполовину просыпаясь, весь в поту, отбрасывал одеяло и, опять же в полусне знобясь и корчась, накрывался с головой. Коридорный, добросердечный деревенский парняга, услуживал ему между своими делами: приносил еду из ресторана, кипятил чай, менял несколько раз постельное белье. Впрочем, он бы не удивился, если бы оказалось, что парняга только мерещился в лихорадочном бреду. Он замечал, как день сменяется сумерками, а сумерки переходят в ночь; постоянно являлись и уходили то Фатих, то Акатьев, то Фирая-ханум, то зеленоглазая девушка с книжкой в руке, а в какой-то момент зашел в комнату Камиль. На секунду очнувшись, он подумал: блазнится, Камиль далеко, в Уральске.