А тем часом метели носились, одевая избы будто в смертную одежу, засыпая луга, потопляя леса обилием снега и скрывая от глаз путника спасительные огоньки деревень. О разбойниках толков было не счесть: то подстерегли казанского купца, то арского коммивояжера ограбили. Бывало, и на мужика наскакивал разбойник, но тут все обходилось ладом да миром, будто мужику встречалась не лихая душа, а ласковый ангел.

— Вот, сказывают, Индюк Сайфи возвращался из волости. Пусто в поле. Глядь, кто-то скачет, нагоняет путника. Подскакал, откинул со лба башлык и говорит: «А, так это ты, дядя Сайфи!» — повернул коня и обратно поскакал.

— Боже сохрани, кто же это был?

— Известно, Карнаухий!

— Намедни тоже… Галима каштакская с младенцем ехала, отвозила мужа в волостную больницу. Нагоняют в поле, баба до смерти перепугалась, ан разбойник-то и говорит: «Так это ты, Галима? Поторапливайся, а то малыш твой замерзнет».

Все это очень походило на сказки — невероятностью, да, но главное — каким-то упорным несогласием, что все так беспросветно для мужика в этом гибельном мире, той истинно сказочной надеждой на добрый исход. Но зато доподлинны были случаи замерзания: вот и в Училе привезли на дровнях закоченевшего в поле бедняка Закиржана. Шел в соседнюю деревню к богатому родичу — одолжиться мукой до будущего урожая.

Прихотью объяснил Габдулла свое внезапное появление в деревне студеной порой.

— Вовремя нашла на тебя эта прихоть, — бормотал Кабир-мулла. — До чего довела тебя городская твоя жизнь, кожа да кости, и лицо шафран. Давай-ка полезай на печь.

— Полезу, полезу, — отвечал Габдулла. — Только вот что… особенно не распространяйся насчет моего приезда, один хочу побыть.

— Понятно. Эй, тебе говорю, — жене он крикнул, — чтобы, значит, язык держи за зубами: гостю покой требуется!

Покой… он, верно, и сам не подозревал, насколько точно у него сказалось, — покой для каждой косточки, изнывшей от лихорадочной трясучки, для глаз, для слуха и, наверно, для души, если она еще жива.

Теперь он знал доподлинно: у него чахотка; и знал, что мрачность настроения происходит от нее. Но вряд ли догадывался, что имела она поразительное свойство: изнуряя физически, заряжала дух невероятной силой размышлять, надеяться, верить в осуществление немыслимых планов. Однако стоило утихнуть резво-болезненной игре крови, стоило ощутить физическое облегчение, увидеть жизнь вокруг себя упокоенным взглядом, будущее казалось безнадежным. Но особенность состояния была в том, что безнадежность уже не пугала. Вот, пожалуй, в таком состоянии смирения, спокойного самонаблюдения находился он теперь.