Как и прежде, он не оставлял в покое старорежимных священников и учителей. «У одного человека было два сына. Один — культурный, образованный, второй — кадимист», «Разница между ярмаркой и праздником рамазан в том, что ярмарка — для торгашей, рамазан — для мулл и казиев», «Кадимист воинственно сверкает очами, но еще деды наши говорили: если душа слепа, то глаза наши не более как два сучка на гнилом дереве».

Еще со времени работы в Уральске он много нажил себе врагов, но здесь, в Казани, противник был могущественней, прежде всего либералы, считающие себя столпами нации. С ленивым прищуром смотрели они на молодежь, собравшуюся вокруг «Эль-ислаха», и, сохраняя респектабельность, не отвечали на критику «взбалмошных мальчишек». Однако не погнушались натравить на редакторов «Эль-ислаха» мелкотравчатых писак. Те охаивали теперь все, что выходило из-под пера Фатиха Амирхана и Габдуллы Тукая. Габдуллу называли поэтом Сенного базара, частушечником, коровой, забредшей в сады литературы, осуждали за то, что он, мол, только и делает, что переводит Пушкина и Лермонтова; наконец, обозвали татарским Пушкиным с обсопленными рукавами.

«А долго же они терпели меня, — думал он о  с т о л п а х. — И прощали мне мои сатиры, и признавали талант, и — ей же богу! — самый богатый и родовитый отдал бы за меня свою дочь, только бы я был с ними.

Что ж, были у них и неплохие идеи. Ну, например, они понимали, что татары не имели дворянской культуры и много от этого потеряли. И вот теперь, добиваясь новых богатств и власти, нувориши хотят создать свою культуру.

Ах, господа, мне тоже жаль, что не было у нас Ломоносова, Чаадаева, декабристов, Толстого! Но вы опоздали… рано или поздно может повториться революция. Жаль, повторяю, что не было у нас светских наук, свободной культуры, но было всегда бытование народа, его жизнь с его ремеслами, песнями, обрядами — это ведь тоже культура. Есть взаимосвязь с соседними народами, редкий житель не знает двух-трех языков, в быт свой пускают инородное — и оно становятся своим. Он, народ, терпим, добр, душа его открыта для других народов, для новизны, для наук и творчества. Так мало? Но это — целый народ! Теперь ваш класс ничего не даст, господа, ждать можно только от народа».

Так стоило ли переругиваться с невеждами, пусть себе лают. Ах, если бы пренебречь и выпадом Сагита-эфенди… не смог, не удержался! Но и укол вчерашнего собрата был очень уж подл: критику Тукая на черносотенцев и кадимистов он расценил как измену нации и прибавил: уж не лучше ли сразу позвать городового? «Ой, баиньки, баиньки, мы у баев паиньки!..» — написал Габдулла. Сагит-эфенди ответил рифмованной бранью. Габдулла тотчас же написал: