— Пожалуй, так, года три я уже кашляю. Но ведь бронхит…

— Если бы бронхит! Чахотку, молодой человек, важно захватить вовремя. Ну, вот вам рецепт. При обострении покой, в иное время прогулки, побольше свежего воздуха. И, разумеется, хорошее питание.

Когда он выходил, девушка, ни разу на него не взглянувшая, пока они вместе сидели, ожидая, встала в поспешном, детски нетерпеливом волнении и глянула на него большими вопрошающими глазами, так живо, с такою надеждой осветившими ее шафранно-желтое лицо, что оно, это жутко прекрасное лицо, покрылось легкой алостью. Он не отвел взгляда и улыбнулся ей ободряющей, открытой улыбкой.

Возвратившись в номер, он лег. Уличный шум тихо рокотал в ушах, медленно исчезал, но так, будто растворялся в нем, проникая в тело мелкой тихой дрожью. Какой неприятный тип, этот доктор, подумал он, эта его хамская фамильярность, эти словечки — «милейший», «следующий», черт его подери! То, что доктор принял его в лучшем случае за приказчика, было обидно, однако он не признавался в этом даже себе.

Но, боже мой, о чем он думает, какой пустяк его занимает, в то время, как услышал приговор себе! Скорей всего так оно и есть, у него чахотка, но ведь вполне здоровым он никогда и не был: и кашель, и лихорадка, и слабость — все это было и раньше, но он всегда работал. Вот и сейчас голова у него ясная, мысли четкие, он готов хоть сию минуту встать и работать. Но прежде — вздремнуть чуток… а может, надо было все-таки пойти к Гартману, не зря же советовал Ольховский. Но ни тот, ни другой не скажут, сколь долог или короток его земной срок, про то одному богу известно.

Потом наступила дремота, однако он чувствовал, как тает полусвет ранних сумерек, и как больно ему дышится, и то, что он полностью осознает свое положение теперь. Но вместе — виделся песчано-скалистый холм, и редкие сосны с обнаженными коричневыми корнями, и вереск, вся верхушка которого была покрыта сиренево-розовым цветом. Прекрасная нагая женщина рвала и роняла на песок лиловые крохотные цветочки… Отрадная эта картина чем-то мучила его. Но чем? Ах, все тем же — трудностью выразить то дивное, что улавливаешь иногда в редкостный миг, и мучительным, почти безнадежным желанием сделать еще кого-то сопереживателем обретенного тобой чуда!

Ночь миновала, оставив от видения лишь смутное — то ли сожаление о чем-то, то ли грустное недоумение. Посещение доктора (не далее ведь как вчера!) казалось делом не новым, давно привычным. И где-то затерялась — то ли в снах, то ли в бреду — боль от принятого решения: у него никогда не будет семьи, он никогда не позволит несчастью затронуть еще кого-то кроме себя.