Грейн вышел около Сорок второй улицы и пошел в направлении Бродвея. Он шел медленно и словно прислушивался к собственному безумию. На короткое время им овладело нечто похожее на веселье, шкодливая радость от нанесения ущерба, смешанная с шутовством, которая иной раз нападает на человека, когда тот оказывается способен взглянуть на себя чужими глазами, как будто по какому-то волшебству или из-за какого-то психического заболевания с ним произошло раздвоение личности… Что бы, например, сказал его отец, если бы мог увидеть, как ведет себя его сынок и как он сам мысленно смеется над собственными деяниями? Ну а мама? А что скажет Анна, если ей взбредет в голову позвонить ему, а его не окажется дома посреди ночи? «Да, я пропащий человек! — вынес он сам себе приговор. — Разве не было бы лучше, если бы я перестал сопротивляться. Я — как собака Павлова, у которой по свистку начинается слюноотделение. Даже глупее, чем собака Павлова. Та способна разочароваться, а я — как автомат, который включили в одном режиме раз и навсегда…»

Рядом с Бродвеем снова стало шумно, как днем. Какой-то кафетерий был открыт, и люди, бодрствующие по ночам, ели в нем очень поздний ужин или очень ранний завтрак и читали газеты с завтрашними датами, словно бежали навстречу следующему дню, навстречу будущему. Как это называют поэты? Светлое завтра… Утро мудренее ночи… Однако два миллиарда лет спустя оно становится все мудренее и мудренее, но все еще глупое… Тогда каким же глупым оно было в самом начале Творения? У Него, у которого «и был вечер, и было утро, день первый» наверняка были иллюзии. Он представить себе не мог, что после миллиардов лет повторений «и был вечер, и было утро» появится какой-то Гитлер, появится какой-то Сталин, появится какая-то Эстер, появится какой-то Яша Котик…

Эстер еще не было, и Грейн прохаживался туда-сюда. Он поминутно бросал взгляды в окно кафетерия. Прошел кубинец в высокой шляпе. Лицо у него было худое. Под глазами мешки. Он показался Грейну жрецом какого-то ночного языческого ритуала. Низенький полный мужчина сидел с карандашом и разгадывал ребус. Вдруг Грейн увидел Эстер. Он едва узнал ее. Она еще никогда не была такой элегантной, так богато одетой. Это богатство находилось буквально на грани вульгарности. На голове у Эстер была испанская мантилья, одета она была в черное платье из па-де-суа[264] без рукавов и с глубоким вырезом на спине, а на руках у нее были перчатки до локтей. Грейн почти испугался такой элегантности. Эстер действительно похудела. Она стала стройнее и, казалось, даже выше. Лицо ее было белым и тоже каким-то изменившимся. Это были перемены, происходящие в человеке, когда он отрывается от привычной среды и пускается в новые, незнакомые авантюры. Эстер заметила его, и какое-то время они просто смотрели друг на друга. Он знал, что не должен этого говорить, но не мог сдержаться.