– Молчать не то же самое, что лгать, согласен. Зато ты лжешь, когда переодеваешься. Что означает этот нелепый вид, Нарам-Син? Зачем ты так вырядился?

– Я оделся целителем.

– Неправда! Мне никогда не встречался ощипанный, бритый и лысый целитель.

– Таково было требование Кубабы.

– Да что ты? Не забудь, что я спрошу у нее самой, чтобы проверить… Шутки в сторону: почему ты прячешься от Нимрода?

Разговор принимал опасный оборот. Я задумался о том, как бы сменить тему, но Гавейн не выпускал свою добычу:

– Ты что, язык проглотил? Позволь, я продолжу за тебя: если ты боишься, что Нимрод опознает тебя, значит вы уже знакомы. Ты хочешь, чтобы он об этом не догадался. Почему? Кто ты ему?

Я долго и пристально, не моргая, смотрел Гавейну в глаза, чтобы он оставил свои уловки и понял, что я ему не отвечу. Он поджал губы, а затем приоткрыл их, одарив меня широкой улыбкой:

– До чего же мне нравится, что между нами остается столько тайн.

Его лицо исказилось, лоб прорезали морщины, и он вернулся к своему рассказу:

– Нимрод близок к помешательству, его жестокость вот-вот перейдет все границы. Ты один можешь изменить ситуацию.

– Каким образом?

Он окаменел. Его руки заметались в поисках опоры, но не нашли ее.

– Позаботься о нем.

И повторил более твердо:

– Позаботься о нем как целитель. Вылечи его, потому что ты можешь его раскусить. Вылечи его, чтобы он не уничтожил Бавель и все вокруг. Дело пахнет резней, Нарам-Син, резней и смертью. Не его – нашей.

Он простился со мной, развернулся и направился по ведущей к храму Нисибы улочке, где матери зазывали своих сопливых мальчишек домой, а те, бросив игру в бабки, бежали к ним. Над кварталом стоял гул людских голосов, шагов и шорохов. По мере того как удалялся его странный силуэт, я все больше понимал, какие чувства и мысли одолевают Гавейна и что он хотел до меня донести: свой ужас перед тираном-разрушителем.

Потрясенный, я поднялся по ступеням, ведущим на дозорный путь, с которого открывался вид на обширную равнину.

Пейзаж погружался во тьму, к берегу причаливали последние лодки, небо постепенно мрачнело. Ласкавший нас днем легкий ветерок выдохся. Ничто не привлекало моего взгляда, кроме одинокого ослика и чуть дальше – крошечной черной коровы. От осклизлых ступеней поднимался запах мочи. У подножия стены я различил слабый огонек и склоненные над ним плечи и плешивые головы: крестьяне спорили из-за козы. Балюстрада, на которую я опирался локтями, пошла трещинами; то же самое творилось в моей душе. Что-то ломалось – в мире и у меня в сердце. Тревога терзала желудок и наполняла рот горечью. Завтрашний день мрачнел, как небо над равниной.