Нимрод уселся на трон, и я замер перед совершенством этого зрелища: хлынувшие через высокое окно солнечные лучи осветили монарха, сообщив ему почти нестерпимое сияние.

Ленивое журчание окаймлявших внутренний двор фонтанов замирало на мраморных плитах залы.

– Что ты хочешь сказать мне, Нарам-Син?

– Вспомни, Нимрод, как твое вмешательство позволило вылечить, а затем и поддерживать в добром здравии рабочих в поселении. Предлагаю тебе поступить так же и на стройках. Наведи там порядок. Твой талантливый архитектор Гунгунум с головой зарылся в свои чертежи и не следит за теми, кто их реализует.

Я рассказал ему о несогласованности действий, вызванной непониманием. Гунгунум, его помощники, бригадиры и рабочие говорят на разных языках. В итоге возникает путаница, ошибки множатся и нарушают ход работ; одного попросили поднять камень, а он его спускает; другому велели увлажнить раствор, а он его высушивает; третьего торопят взяться за дело, а он отходит в сторону. Упреки не принимаются, исправления и уточнения не производятся, много чего требует полной переделки!

– Убедись, Нимрод, что Гунгунум ясно формулирует свои распоряжения, а его помощники их понимают. А главное, приставь по переводчику к каждому звену цепи. Иначе смешение языков сделает возведение Башни Бавеля невозможным.

Потирая виски, Нимрод в задумчивости смотрел на меня.

– Спасибо за совет, Нарам-Син: я поступлю иначе.

– Как?

– Вместо того чтобы множить количество переводчиков, я заставлю рабов выучить шумерский язык! На стройке будут говорить только на нем.

Я мысленно представил себе его план. Как навязать уроки изнуренным рабам? Даже если бы они захотели, у них не нашлось бы сил.

Я высказал свое мнение. Нимало не смутившись, Нимрод пункт за пунктом возразил мне. В течение нашей беседы я оценил, насколько по-разному мы рассуждаем: я признавал сложность, он упрощал; я изворачивался, чтобы улучшить, он уничтожал, чтобы переделать; я руководствовался жизнью, он не оставлял от нее камня на камне; если я со своей стороны стремился к соглашению, он со своей обращался к насилию; я реформировал, он – изменял в корне.

– Самое простое представляется и самым лучшим, – заключил он. – Я не опущусь до того, чтобы холить рабов, эти низшие существа.

– В чем они низшие?

– Они проиграли.

– А ты никогда не проигрывал?

Уязвленный, он вздрогнул и поднял глаза к небу.

– Никогда. И впредь не собираюсь.

Самым теплым и нежным голосом, голосом, в котором даже звучала любовь, я прошептал:

– Я думаю, однажды ты был жертвой. И поклялся, что никогда больше не будешь ею. Я это чувствую, и я тебя понимаю, Нимрод.