— Ты написал Председателю Мао? Да ты, выходит, туп как вол, смех один.

— Меня разоблачили наши собственные сыновья, — сказал совершенно сломленный Папаша Лютня. — Да Шань и Летучий Медведь говорят, что не хотят иметь с нами ничего общего. Но я верю, что Председатель Мао, наш Великий вождь, наша Путеводная звезда, нас спасет.

То были — и навсегда таковыми остались — единственные его слова, от которых она разрыдалась.

— Да как он нас спасет? Он что, может обратить время вспять? Вернуть девочку к жизни? Тебе мужества не хватило даже похоронить ее как положено!

— Большая Матушка, это было невозможно. Ты что, не понимаешь? Мир менялся.

— Бедная девочка, — сказала она, отворачиваясь.

Дни напролет, и затем — месяцы она думала только о Чжу Ли. Завиток и Вэнь Мечтатель покинули Монголию и перешли киргизскую границу, где ожидали весточки от дочери, но Большая Матушка представить себе не могла, как скажет им, что та мертва, мертва уже с 1966 года, что она покончила с собой. Как бы Завиток с таким смирилась? Сестра уже потеряла однажды ребенка, того малыша, что много лет назад выпал из трамвая. Завиток не поверит, это погонит ее домой, она вернется в Шанхай даже ценой собственной жизни. Если Завитка снова арестуют… Большая Матушка не могла додумать эту мысль до конца. Она была не в силах.

Вернувшись в Шанхай, Большая Матушка попросила о переводе в городок, где жил Воробушек, в Холодную Канаву. В конце концов после того, как она год изводила свое начальство, вела ковровые бомбардировки подарками, цитировала самые невразумительные из стихов Председателя Мао и всех сбивала с толку угрозами и благоговением разом, ее прошение удовлетворили. С разрешением на поездку и бумагами на прописку в руках, она покинула Шанхай поездом. Предчувствие подсказало ей, что города она больше никогда не увидит: к тому времени, как колесо истории провернется вперед и страна в очередной раз пробудится, она будет уже слепа как крот. В раздражении она наградила переполненный плацкарт испепеляющим взглядом и прокляла каждое размытое лицо, каждую руку, каждое пузо, каждого партийца, каждое маленькое красное отродье. А затем, терзаемая чувством вины, закрыла глаза и прокляла сама себя.

Дряхлый поезд ковылял вперед, на влажный юг. Какой-то маленький говнюк нарисовал на пыльном окне кособокое яйцо — или, может, то был ноль, оставшийся после кого-то с очень скверным почерком. Да и какое значение, в конце концов, имел ноль? Ноль ничего не обозначал и ничего об этом не говорил. Но все же разве ноль не был еще и чем-то значимым, числом в себе и самим по себе? В нотах цзянпу ноль означал цезуру, паузу или передышку неопределенной длины. Считалось ли неподсчитанное, незаписанное время все же временем? Если ноль был одновременно и ничем, и всем, имела ли пустая жизнь тот же вес, что и наполненная? Был ли ноль подобен пустыне, разом и конечной, и бесконечной? Благодаря мучительной медлительности поезда на то, чтобы это обдумать, у нее было еще часов пятьдесят. Большая Матушка вздохнула и с такой яростью хлопнула себя по коленке, что заворчала от боли. Остальным пассажирам всем без исключения было на это плевать.