Во всем разговоре только одно главное слово «ты»: «после половины девятого ты меня не жди». Фрау Дегенхард смотрит прямо в лицо Киппенбергу. Сказанное Киппенбергом «ты» положило конец многолетней иллюзии. Она настолько хорошо знакома с жизнью Киппенберга, что ей известно: в этой жизни нет никого, к кому он мог бы обращаться на «ты». Мужчины — еще возможно, но ведь звонила-то женщина. «А кто его спрашивает?» Пришлось довольствоваться ответом: «Я знакомая доктора Киппенберга, и он ждет моего звонка». Этот человек, жена которого находится в Москве, просто не имеет права ждать чьего-то звонка, особенно когда звонит такой молодой голос.

Киппенберг замечает в лице фрау Дегенхард что-то очень для себя удивительное, что-то непонятное замечает, но не воспринимает до конца, потому что разговаривает он с Евой, а следовательно, до конца поглощен этим занятием.

— Да конечно же, получится, — говорит он, — насчет твоей работы. Мне туда надо будет съездить. Скоро. Вероятно, в начале той недели.

И голос Евы:

— В начале той недели будут каникулы. Я тоже поеду.

И опять эта ее прямота, не оставляющая никаких сомнений в том, что она твердо решилась преодолеть самую последнюю дистанцию, которая их еще разделяет. Так почему же, черт побери, в Киппенберге все восстает против ее решимости? Когда доктор Папст сказал, что всего бы лучше этой девушке приехать к ним, чтобы он сам мог увидеть, что она собой представляет, у Киппенберга и в мыслях не было тащиться за тридевять земель вместе с ней. Хотя нет, не надо себя обманывать, в мыслях-то было. С первой минуты ты хотел эту девушку, ты желал ее, сам себе в том не признаваясь, на границе между сном и бодрствованием, когда можно пережить невероятнейшие приключения, чтобы к утру снова их забыть, и не только на этой границе, но и сознательно тоже, не испытывая ни малейшей вины, в те незабвенные минуты в машине, стоянка у вокзала Фридрихштрассе, позавчера вечером, с тех пор не прошло и сорока восьми часов. Но хотеть там или желать, думает Киппенберг, и глаза у него становятся узкими, как две щелочки, — это одно, а жизнь — это совсем другое, и лишь осмотрительный, бесстрастный разум способен совладать с нею.

Может, и в самом деле бывают на свете чувства более сильные, чем те, которые до сих пор пропускала к Киппенбергу цензура его разума, может, и бывают, кажется, так, надо бы всерьез об этом подумать. Впрочем, как бы то ни было, он не собирается наскоро и между делом отдаваться какому-нибудь чувству. Если он сумеет обнаружить в себе великий потенциал заботы, близости, раскованности, он постарается его сберечь, чтобы таким путем прийти к единственному человеку, от которого его, судя до всему, до сих пор отделяет непреодолимая дистанциям прийти к Шарлотте.