После ужина я еще полчасика посидел с ним и его зятьями. Наверное, нужно было воспользоваться удобным случаем и обсудить с Босковом кое-какие институтские проблемы. Но я не испытывал ни малейшего желания. Я был спокоен и расслаблен. И ощущал это всякий раз, бывая у Босковов. Что-то такое было в атмосфере их дома, не знаю даже, что именно, но здесь я чувствовал себя как-то защищенно. Теперь самых маленьких умывали и укладывали дети постарше, а теми в свою очередь руководили старшие.
Сестра Боскова пошла наверх, захватив с собой книжки, чтобы читать детям вслух.
— Это что, иллюзия? — спросил я. — Ведь я знаю, какая тут у вас идет бурная жизнь! И все-таки в вашем доме царит атмосфера мира и единения.
— Истинное единение и мир, — произнес Босков с отрешенностью, которой я у него раньше не замечал, — это ведь в конечном итоге две стороны одной медали, ну вы понимаете, о чем я хочу сказать: о жизни, достойной человека. Я всегда жил в истинном единении, вдвоем ли, как вы с женой, вчетвером ли, с двумя маленькими детьми. А жизнь в лагере… Не подумайте только, что я хочу как-то смягчить ужас пережитого. Но такого человека, как я, тюремная одиночка наверняка бы убила. А в Бухенвальде было настоящее единение, мы называли это солидарностью, и поэтому даже там нас нельзя было лишить человеческого достоинства. Теперь снова идет нормальная жизнь. Но жизнь в одиночестве для меня немыслима.
Отложив книгу, историк сказал:
— Когда я прохожу мимо какого-нибудь многоэтажного дома, и если к тому же это воскресенье, я всегда представляю себе сто семьдесят маленьких кухонь в ста семидесяти однокомнатных квартирах и вижу, как на ста семидесяти газовых плитах жарятся сто семьдесят шницелей на ста семидесяти сковородках, а в ста семидесяти кастрюлях варится картошка… И я не знаю, смеяться мне или плакать… Почему в этих огромных домах нет общей кухни, столовых, клубных помещений или какой-либо иной формы коллективной жизни? Не считайте меня сектантом. Пусть у каждого будет своя квартира, дверь которой он сможет закрыть, если устанет от людей. Но новое общество, каким является наше, должно планировать не одну экономику. Мы должны постепенно выработать концепцию общества, определяющую формы человеческого общения в будущем. Разобщение, к которому мы пришли — об этом я, мне кажется, могу судить, — не только не связано с человеческой индивидуальностью, но и не заложено изначально в социальную категорию, каковой является человек. Это разобщение — исторический продукт, или, лучше сказать,