Когда в понедельник в два часа ночи я добрался к себе домой, мне больше всего хотелось, не раздеваясь, броситься на кровать и заснуть, но я был так вымотан и в таком беспокойстве, что меня потянуло к телефону. От вахтера я узнал, что в воскресенье работали до ночи. Шнайдер, Босков, Хадриан, Харра и Мерк ушли домой незадолго до полуночи. В старом здании, сказал он, еще горит свет, там хадриановские химики, кроме того, работает машина, Леман и все остальные еще в институте.
Я попросил соединить меня с машинным залом. Операторша ответила, что Леман лег спать. Машина работает. «Считает что-то длинное». Больше она ничего не знала. Ей было поручено следить за пультом управления и разбудить Лемана, как только печатающее устройство начнет выдавать результаты. Кстати, Юнгман тоже еще в институте и время от времени заглядывает на машину. Я позвонил в старое здание. Там Юнгман вместе с электронщиком из измерительной лаборатории монтировали датчики в аппаратуру для эксперимента. Я попросил Юнгмана передать на машину и в отдел химии, что, если потребуется, меня можно разбудить, но я собираюсь — и пусть это скажут Боскову — приехать завтра в институт попозже, часам к десяти.
После того как я положил трубку, мне стало ясно, что не давала мне покоя тревога за институтские дела, за работу. И еще я снова ощутил, несмотря на измотанность, прилив обманчивой бодрости. Значит, заснуть не удастся, этого я почему-то боялся.
Не надо мне было оставаться ужинать у Папста.
Я принял душ, распахнул в спальне окно, улегся, потушил свет и вдыхал холодный ночной воздух. В последние дни на меня и впрямь многое навалилось, но еще больше ждало меня впереди. Иллюзий у меня не было: настал конец — это рано или поздно должно было произойти — моим анонимным странствиям по якобы чуждым сферам жизни, и в резервацию я больше не мог удаляться, она уже не была резервацией. Потому что замкнутость моего упорядоченного существования была кажущейся и обманчивой, а опустошенность, пресыщение и разочарование возникали из-за того, что я сам сузил свои горизонты. Не по моей воле, а по воле случая сквозь узкую щель мне открылось многообразие жизни, я еще не кончился, и тысячи импульсов, поступавших отовсюду, не превратились для меня в пустой звук и не воспринимаются только как досадная помеха.
Я жил как в тумане! Я должен был давно понять, что мне уже многие годы не хватало именно того Иоахима К., которым я был когда-то. Я погряз в индивидуализме, который — я не распознал его своевременно — проявился сначала в чрезмерном честолюбии, а потом в завладевшем мною чувстве опустошенности. Потому что индивидуалисту начало и конец его существования кажутся границами жизни и времени вообще. И год от года у него все больше остается позади и все меньше впереди. Истинная же индивидуальность, возможность стать которой открывалась когда-то передо мной, как и перед каждым в нашей стране, не отделима от времени, тогда казалось: у нас за спиной