Харра так сильно дымил своей сигарой, что стал почти невидим в облаке голубого дыма. Он очень волновался.

— Что же ты не упрекаешь меня, Киппенберг? — сказал он.

— Мне не в чем тебя упрекнуть, — ответил я.

— Как? — переспросил Харра. — Что? Ведь это же чепуха, Киппенберг! Ты думаешь, я не знаю, что обязан тебе больше, чем кому-либо другому? Я хорошо помню, кто вытащил меня из подвала, из дыры, куда я забился. Благодаря кому я обрел чувство собственного достоинства, которое теперь побуждает меня уволиться и идти дальше своим путем. Ведь это ты внушил мне, что я человек и специалист, заслуживающий уважения! Может быть, ты хочешь хотя бы узнать, почему я сейчас выступил против тебя?

— Разумеется, — ответил я, — это меня в какой-то мере интересует.

Харра кивнул, стряхнул пепел с сигары и откинулся на спинку стула. Некоторое время он молча смотрел перед собой.

— После того, как я изучал физику, — начал он, — и не занялся еще физхимией и математикой, я некоторое время работал в клинике в рентгеновском кабинете. Ты никогда не спрашивал меня о том, почему я вдруг оттуда ушел, может быть, потому, что думал, это связано с некоторыми особенностями моей личной жизни. Но дело было не в этом. Я ушел из клиники потому, что не выношу субординацию, которая основана не на уважении к знанию и умению — этому подчиняются добровольно, не так ли. Повод для моего ухода был вполне тривиален. Ты помнишь, в сороковые годы очень широко применяли облучение. И я не был исключением, хотя у меня уже тогда возникли по этому поводу сильные сомнения. И вот наш главный врач в один прекрасный день назначил маленькой девочке, больной фурункулезом, облучение с ног до головы, и такую дозу, что заведующие отделениями побледнели, но никто ничего не сказал. Я очень корректно и, конечно, не при пациентах высказал свои сомнения. И вот тут-то, Киппенберг, все и произошло. Потому что господин главный врач видел свой долг не в том, чтобы служить человеку, а был одним из тех знаменитых врачей-волшебников, которые считают, что одновременно с профессорским званием получили от бога право распоряжаться жизнью и смертью людей. Научный спор воспринимается этими помазанниками божьими как богохульство, не так ли. И тогда я дал себе клятву, лучше всю свою жизнь где-нибудь честно проработать, где угодно, хоть в каменоломне, чем подчиняться такой иерархии.

Сигара у него потухла, он снова зажег ее, и клубы дыма окутали его.

— У нас в республике, — продолжал он, — прошло время этих богом избранных главных врачей, и, даже когда порой возникает где-нибудь такой шаманствующий целитель, он, как и все наши врачи, поставлен на службу человеку. А что касается нас, Киппенберг, то мы с тобой знаем: такой климат, как в нашей рабочей группе, найдешь отнюдь не всюду. То, как ты руководил отделом, в котором мы все вместе искали решения и делили ответственность, могло бы служить примером для других. Благодаря тебе у меня родилась надежда, что когда-нибудь так будет везде, и в науке, и вообще где бы люди ни трудились, пускай этого пришлось бы ждать еще сто лет, — он кивнул, словно бы подтверждая свои слова. — Но вчера вечером в тебе проявилось нечто такое, что мне показалось, будто ты хочешь в нашей рабочей группе установить обычную субординацию, превращающую тебя в маленького царька. И поскольку я не уверен в том, что этого не произойдет, я решил сразу же уйти — потому, что сегодня я еще могу уйти, сохраняя к тебе уважение, и потому, что я тебе слишком многим обязан, чтобы уйти потом с недобрым чувством.