Она оторвалась от работы и заговорила, раздумчиво а серьезно:

— Никто толком не понимает, что сейчас разыгрывается. Всех очень удивило, что ваша жена вернулась. И в рабочей группе атмосфера сейчас не самая лучшая. Вы вчера тоже повели себя не лучшим образом, ведь не каждый мог понять, насколько вы удручены всеми этими обстоятельствами. Вам не позавидуешь, если подумать, какая вам предстоит борьба. Я желаю вам, чтобы ваша жена вас по-настоящему поддержала!

— Об этом мне надо было позаботиться несколько лет назад, — ответил я.

Она подняла на меня глаза. И должно быть, какая-то самая последняя частичка прежнего, самодовольного господина доктора Киппенберга удержала меня от того, чтобы сказать этой женщине и самому себе все начистоту: сейчас, когда я многое понял, ничто не могло предотвратить банкротство моего былого «я». Но теперь фрау Дегенхард сама увидела — я уже почти признал себя побежденным, и она сказала:

— Как это вы недавно говорили: критические выводы вместо неконтролируемых эмоций! Ну а теперь докажите, что это применимо и к вам самому!

Ее слова меня здорово встряхнули. Мне это было сейчас очень нужно. Я снова мог действовать.

— Большое спасибо за кофе, — сказал я, — все образуется.

В своем кабинете я долго сидел за столом и размышлял над тем, самому ли на свой страх и риск объясниться с шефом либо идти к нему сразу с Босковом. Я понял, что еще вчера достиг, по-видимому, того предела, за которым кончалась моя свобода воли, наверное, поэтому я и попытался подавить своих взбунтовавшихся сотрудников авторитетом руководителя. Сейчас я старался сам понять, были ли слова, сказанные мною Хадриану, ложью или я в самом деле надеялся на Боскова. Но тут самоанализ мне не помог, я не сумел решить этого вопроса. Все, что во мне оставалось от трезвости, рассудительности и способности логически мыслить, все, что поддерживало меня и создавало иллюзию цельности, служило до сих пор прикрытием внутреннего хаоса, состояний, которые противоречили друг другу: дезориентация и целеустремленность, понимание действительности и потеря реальности, активность в ясном и бесцельное существование в ставшем внезапно абсурдным мире, протест и одновременно совершенно несвойственный мне фатализм, в который я впадал все больше и больше. Эта сумятица мешала мне думать и действовать, но не лишила меня возможности принимать решения. Я продолжал мыслить — сказывались логическая и математическая выучка и тренировка, но за этим был вакуум, пустота. Мое поведение просто определялось программами, которые давно были заданы.