Близилось Первое мая, день международной солидарности трудящихся, и ввиду такого события Бузениус, как преподаватель музыки, решил разучить с учениками кое-какие революционные песни, и среди прочего национальный гимн республики. Все бы хорошо, но вдруг в восьмом классе, том самом, в котором он был руководителем, ребята отказались петь первую строфу, причем инициатива исходила как раз от только что принятых в комсомол, то есть наиболее сознательных, первых и лучших, кому было доверено право надеть синие рубашки. Довод у них был такой: текст гимна устарел и после берлинских событий 13 августа 1961 года строчка, где поется «Германия, общее отечество наше», теперь не соответствует положению вещей…

Бузениус, и без того не отличавшийся твердостью характера, отступил перед авангардизмом (а только так это и можно было назвать) своих учеников и заменил национальный гимн на песню о молодой гвардии, каковая и была исполнена с большим подъемом.

На педсовете, однако, ему это вышло боком. Перед его беспринципным капитулянтством, заявила товарищ Лешер, меркнет даже тот возмутительный случай, когда он фактически сорвал курс производственного обучения. Пойдя на поводу у класса, он подорвал авторитет всего педагогического коллектива! Вот так — ни больше, ни меньше.

Сидеть бы Ульрике тихо и помалкивать, благо она знала, что за птица товарищ Лешер, ведь это именно она в бытность свою инспектором устроила ей выволочку за слишком длинный разрез на юбке, но страдальческий вид Бузениуса, человека беззащитного и безответного, заставил ее побороть страх и произнести в наступившей тишине (и кто тебя за язык тянул, сказал ей потом Ахим) такие слова:

— Вечно у нас, немцев, какие-то сложности — что у западных, что у восточных. Похоже, первая строфа стала больным местом для нации, тем более сейчас, после нового и, быть может, окончательного раскола. То ли дело у французов и англичан. Те поют свою «Марсельезу» или «Боже, храни короля!» вот уже какое столетие и почему-то за все время ни разу не редактировали текст…

Такой крамолы в школьных стенах товарищ Лешер слышать еще не приходилось. Мигом забыв про Бузениуса, она обрушила свой праведный гнев на Ульрику.

Ульрика умело защищалась, слава богу, была уже искушена в борьбе с начальством, и все же на следующем заседании педсовета от нее потребовали самокритики, «прояснения позиции» в отношении национального гимна, о котором она позволила себе высказаться с неподобающей иронией. Как нетрудно догадаться, в роли прокурора выступала все та же неутомимая заведующая школьной инспекцией — полная дама с внушительным пучком на затылке, одетая в унылого цвета костюм — непонятно, то ли мужской, то ли женский. Что же ей могла ответить Ульрика, одной своей женственностью и элегантностью внушавшая товарищ Лешер неприязнь, словно к классовому врагу?