Но цензура становилась все более жесткой. Основой книжного издания 1929 года была уже не рукопись, а первый зифовский вариант, который вновь, сообразно цензурным установкам, сокращен редактором. Изъята полностью еще одна глава, внесен ряд изменений в прочие.

Вполне очевидно, что Ильф и Петров надеялись восстановить купюры. После второго зифовского издания две ранее не публиковавшиеся главы – о досоветских похождениях Воробьянинова – были под общим заголовком напечатаны журналом «30 дней» в октябрьском номере 1929 года. Указывалось, что это – фрагмент романа[225].

Таким образом, все сорок три главы машинописи прошли цензурные инстанции. Оказались разрешенными, пусть в разное время и с потерями. Соавторам оставалось только свести воедино уже апробированное и печатать роман заново. Но, как известно, дополненное издание «Двенадцати стульев» не появилось.

Цензура лишь ужесточалась. Характер правки на различных этапах легко прослеживается.

Роман, завершенный в январе 1928 года, был предельно злободневен. Он изобиловал общепонятными тогда политическими аллюзиями, шутками по поводу фракционной борьбы в руководстве ВКП(б) и газетно-журнальной полемики, пародиями на именитых литераторов, что дополнялось ироническими намеками, адресованными узкому кругу друзей и коллег-гудковцев. Все это складывалось в единую систему, каждый элемент ее композиционно обусловлен.

Политические аллюзии в значительной мере устранялись еще при подготовке журнальной публикации. Изъяты и несколько пародий.

Борьба с ними продолжалась и в ходе подготовки книжного издания. Уцелели немногие.

В последующих изданиях исчезали имена опальных партийных лидеров, высокопоставленных администраторов и т. д. Это отмечено в комментарии.

Некоторые шутки Ильфа и Петрова стали попросту непонятными после редакторского вмешательства. Утратили прежний смысл.

Приведем характерный пример. В подготовленной для журнала машинописи есть сцена гадания по руке, где о ладони героини, пришедшей к гадалке, чтобы узнать свое будущее, сказано: «Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, вдова должна была бы дожить до мировой революции».

Соответственно, «мировая революция» осмыслялась как событие отдаленное, хотя и вероятное – в рамках представлений о продолжительности человеческой жизни. Подчеркнем: крайне опасной была б такая шутка на пару лет раньше, но в сентябре 1927 года «антилевацкий» выпад сочтен уместным.

В ноябре ситуация изменилась. Потому и произведена неадекватная замена: вдова должна была бы жить «до Страшного суда».