Далее генсек развивал тезис. Подчеркнул: «Жернова нашей революции работают хорошо. Они берут всё годное и отдают Советам, а отбросы выкидывают вон. Говорят, что во Франции, среди парижских буржуа, имеется большой спрос на этот бракованный товар. Что же, пусть импортируют его на здоровье. Правда, это несколько обременит импортные статьи торгового баланса Франции, против чего всегда протестуют господа буржуа. Но это уж их дело. Давайте, не будем вмешиваться во внутренние дела Франции».

Сказанное о бремени «торгового баланса Франции» подразумевало, что беглецам не обрести сколько-нибудь приличный статус за границей. Их удел – жить на скудные пособия, выдаваемые противниками СССР.

Если соотнести выводы генсека с бендеровским афоризмом о загранице, связь очевидна. Сталин политически интерпретирует бегство из СССР как получение статуса «отбросов», можно сказать, путь на свалку, ну а великий комбинатор трактует это мифологически – небытие, смерть.

Великий комбинатор пересек границу небытия и сумел вернуться. Однако проиграл все. Согласно рукописи, подготовленной для журнала, избитый и ограбленный Бендер, вернувшись на советскую территорию, заявляет: «Придется переквалифицироваться в дворники»[158].

Ставший дворником великий комбинатор – символ абсурда. Речь идет не о планах. Бендер констатирует, что он, спасаясь от гибели, вернулся туда, где у него нет перспектив социальной реализации. И заменить ее нечем. Любовь он тоже проиграл. Значит, небытие.

Выбранный Ильфом и Петровым символ отражал колебания общественного мнения на рубеже 1930–1931 годов. Связаны они с «процессом Промышленной партии».

25 ноября 1930 года в Москве начался этот судебный процесс. Обвинитель рассуждал о якобы созданной инженерами конспиративной организации, ставившей целью уничтожение советской промышленности и подготовку вторжения иностранных армий – с последующим захватом власти.

Согласно материалам периодики, инженерский заговор объединил «буржуазных специалистов» чуть ли не всех наркоматов. Угроза, стало быть, весьма серьезная.

Закончился суд 7 декабря. Подсудимые с предъявленными обвинениями согласились. Шестьдесят лет спустя было официально признано: дело «Промпартии» – такая же фальсификация, как «шахтинское дело»[159].

Однако осенью 1930 года речь шла о чекистском триумфе. Газеты фиксировали этапы судебного разбирательства, и результаты подразумевались. Нарастала истерия ненависти. Авторы статей требовали максимального наказания для «вредителей».

Параллельно выдвигались требования окончательно разоблачить и наказать возможных пособников – «уклонистов» различного толка.