На следующий день, как вы понимаете, я не покончил с собой (по вышеизложенным соображениям). Я не выходил на улицу, чтобы исключить всякого рода несчастные случаи, отключил телефон, старался отвлечься чтением.

Впрочем, к вечеру, увидав, что все в порядке, и как следует взбодрившись, я включил телефон. Тут же и позвонили.

— Ты жив еще? — спросил Бенедиктов.

Я промолчал.

— Знай, — продолжил он, — у тебя остался только час…

— Ну, я думаю — больше.

— Да что же это ты все дергаешься, мать твою? Как ты не хочешь понять, что это, ебть, неизбежно?! От этого не уйти, — понимаешь? ведь я с тебя не слезу… Конечно, трудно! Конечно, это решительный шаг! Но ты должен, понимаешь, должен, ебть… Так сказать, fac et excusa! — назвался груздем, полезай в кузов… сделай! Уверяю, что я по–прежнему тебя люблю. И уважаю! И сочувствую… Даже, если хочешь, буду оплакивать… Но что же это тебя приходится уговаривать? — как ребенка, боящегося укола! Как же ты не поймешь… — тут Бенедиктов вдруг гмыкнул: — ведь будет же хуже.

Да что же за еб твою мать! — подумал я, представив себе, как он скажет свое: «Вот и славненько ебть. Очень хорошо все обошлось, понимаешь ли…» Нет! Я не доставлю ему удовольствия разделаться со мной без хлопот. Это уже очень, конечно, широкий жест с его стороны — то, что он позволяет мне умереть, так сказать, самому — благородно, Фал Палыч! — что он оставляет мне крупицу свободы. Весьма благородно, ибо это ведь риск! — ведь не может он знать, что вырастет из этой крупицы, к чему приведет в следующий момент моя свобода… И никто не знает.

— А ты ведь рискуешь, Фалуша.

— Ничего, риск — благородное дело. Так как?

Рискует, рискует, благородный подонок… Вздохнул бы с большим облегчением, если бы я просто выпрыгнул из окошка, как Подколесин. Но уж нет! — побольше хлопот… В конце концов, это было единственное, что мне еще оставалось, а прыгнуть…

— К последнему спасению я всегда успею прибегнуть.

— Да где тебе со мной тягаться–то?! — разозлился тут Бенедиктов, — ты же попался, как птенчик. Помнишь, в лесу–то тогда? — я ведь о твоем тарелочнике ничего тогда не знал. И ведать, ебть, ничего не ведал! Ты же сам ни с того ни с сего раскололся, бродяга. Я думал ведь, что ты имел отношение к этим голым тарелочникам, — понимаешь? Я тебе о Лике, а ты мне вдруг о своей цивилизации, — понимаешь? Я думал, что ты просто плохо играешь, а ты, ебть, так и совсем не умеешь играть, оказалось… Мне же Женька Марлинский, пока ты по саду гулял, о Лике–то все рассказал — вот то, что они с ней хе–хес… Покаялся сукин сын! — похвалился. Вот я и подумал, что надо посоветовать тебе наказать этого Женю, а ты, как услышал, сразу о каких–то неземных цивилизациях понес… Да еще какие–то небылицы про подземелья… Я ведь эту Лику тогда уже знал (у Марины встречал) — только не знал, что это она героиня вашего с Марлинским, ебть, романа. Хорошая девка и для дела мне как раз подойдет. А ты говоришь — «неземная цивилизация»… Да еще с этим брелком пристал — откуда да откуда? — от верблюда. Ты вот что: знаешь, давай–ка побыстрее кончай. Ничего ведь тебе больше и не остается… Я бы на твоем месте давно бы уже от одного стыда помер, а ты… ебть…