Итак, когда последняя, парадоксальная в общем–то, мысль приходила мне в голову, и я легко ее разрешал, — разрешал просто тем, что на лист Мебиуса можно смотреть со стороны (как, например, сейчас смотрите вы на меня), а можно ведь смотреть и с самой его поверхности (изнутри, находясь в ней), — когда я разрешал этот свой парадокс таким образом, мне казалось уже, что тем самым я избавляюсь от противоречий, что это — ха–ха! — самый обыкновенный экивок рефлектирующего сознания, запутавшегося в собственных отражениях. Так мне казалось, и я успокаивался.

Я успокаивался и пытался представить себе этот односторонний мир как два зеркала, поставленные друг против друга, — так, чтоб они отражали взаимно друг друга, как в старинном гадании. Получалась манторла — тот пустой коридор, по которому к нам появляются потусторонние силы. Два эти зеркала: небо с землей, между которыми — мы. Где мы там? — да везде и нигде, распыленные в этом себя отражающем мире, — в этом наи–пардон — конгруэнтнейшем, так сказать, саморазвернутом мире, отражающем только себя. Где там явь, а где сон? — кто же сможет на это ответить?..

Эти два зеркала, это пространство между двумя зеркалами — это и есть односторонняя поверхность, на которой и время идет навстречу себе. Так должно было быть изначально — это естественный времени ход, и только наши логические построения делают смутной такую простую идею. Только своими превратными представлениями чиним препятствия мы нормальному ходу вещей, своей уродливой архитектурой разрушаем изначальное устройство времени. Не только этот мост над Самотекой и эта загнанная в трубу река времени — нет, все наши строения, все это масонское сооружение храма нашего мира — все, что нас отделяет стеной от самих же себя, перекидывает мосты между двумя сторонами, делает нашу поверхность двух (или одно?) сторонней — слиянно или раздельно? — всё это чертовы мосты.

Да что говорить–то об этом! — если верно, что архитектура особенно чувствительный индикатор изменений, происходящих в нашем человеческом мирострое (а это должно бы быть верно), то, значит, одновременно с оформлением двухстороннего мира строился двухсторонний человек. Наше нынешнее разделение на сознательное и бессознательное вполне подтверждает мой взгляд. С развитием культуры формировалось сознание, или нет — бессознательное. Впрочем, ведь это одно и то же…

Тут я подумал еще — и к месту подумал! — что наше будущее целиком заключено в нашем бессознательном. Вот что, читатель, собственно, значит бенедиктовское предопределение будущим: неизвестное будущее — это и есть наше бессознательное. То есть, — прикидывал я, нащупывая выход из своего тупика, — неизвестного будущего у нас ровно столько же, сколько неосознанного бессознательного, а неосознанного бессознательного столько, сколько будущего. И чем больше мы копаемся в нашем бессознательном, ради нашего будущего, тем короче становится наша жизнь.