Ида Рью сидела в гостиной в своем любимом кресле – в нем она и обедала, и пришивала пуговицы, и лущила горох перед телевизором. Да и само кресло, мягкое, удобное, с пообтершейся твидовой обивкой и сбившейся в комки подкладкой, стало похоже на Иду, как, бывает, собака становится похожей на хозяина; иногда Гарриет, если не могла заснуть, спускалась в гостиную и сворачивалась клубочком в кресле, прижимаясь щекой к коричневому твиду, напевая себе под нос странные старинные песни, которые пела только Ида, песни, которые Гарриет слышала в детстве, старые песни, загадочные, как само течение времени – песни о призраках, и разбитых сердцах, и любимых, что сгинули навеки:
Свидеться бы с матушкой, свидеться бы мне, Свидеться бы с матушкой, свидеться бы мне, Каждый день цветы цветут Там, где солнце вечно светит в вышине.Эллисон, скрестив ноги, лежала на полу возле кресла. Они с Идой смотрели в окно. В окне висело низкое оранжевое солнце, в подрагивающем от зноя вечернем воздухе топорщились телеантенны на крыше миссис Фонтейн.
До чего же она любила Иду! Чувство нахлынуло на нее так, что у Гарриет даже голова закружилась. Не обращая ни малейшего внимания на сестру, Гарриет подбежала к Иде и пылко обняла ее. Ида вздрогнула:
– Господь милосердный, – сказала она, – а ты откуда взялась? Гарриет закрыла глаза и уткнулась лицом в ее теплую и влажную шею: от Иды пахло гвоздикой, чаем, дымком и еще какой-то еле уловимой сладкой горечью, которую Гарриет, однако, распознала бы везде, потому что, по ее мнению это и был запах любви.
Ида расцепила руки Гарриет.
– Еще придушишь ненароком, – сказала она. – Гляди. Мы во-он за той птичкой на крыше смотрели.
Не оборачиваясь, Эллисон сказала:
– Он каждый день прилетает.
Гарриет прикрыла ладонью глаза от солнца. У миссис Фонтейн на крыше, на краешке аккуратно обложенной кирпичами трубы сидел красноперый дрозд: щеголеватый, грудь колесом, глазки живые, внимательные и на каждом крыле – по ослепительному алому штриху, будто по эполету.
– Еще тот чудилка, – сказала Ида. – Он вот как поет.
Она сжала губы и умело передразнила пение птицы: то было не тягучее попискивание лесных дроздов, которое резко скатывалось в сухенький стрекот – тц-тц-тц, как у сверчков, а потом опять взмывало вверх захлебывающимися, хмельными трелями, и неясное, в три ноты, посвистывание синиц, и даже не резкий, похожий на скрип ржавых дверных петель, зов голубой сойки. То был отрывистый, клекочущий, незнакомый вскрик, словно предупреждение – беррррегиии! – который обрывался тихим, мелодичным свистом.