– Да знаю я! – чуть ли не кричала она в ответ.

– Но, мэм… – тянул он к ней надоедливые руки, – давайте мы вас все-таки отвезем в больницу, мэм.

– Зачем? Чтоб там с меня за перевязку сотню долларов содрали? За сотню долларов я себя и сама перевяжу!

– В неотложке с вас побольше сотни сдерут, – вмешался умник, который стоял, прислонившись к капоту несчастной, разбитой машины (ее машина! Машина! Глянешь, и сердце просто разрывается). – Один рентген вам в семьдесят пять долларов встанет!

К тому времени вокруг уже собралась небольшая толпа – набежали зеваки из банка, в основном чавкавшие жвачкой девицы, с начесами и коричневой помадой. Тэт, которая остановила полицейскую машину, размахивая своей желтой сумкой, залезла на заднее сиденье разбитого “олдсмобиля” (несмотря на то что клаксон так и надрывался), и они с Либби так и просидели там, пока Эди – целую вечность – разбиралась с полицейским и вторым водителем. Им оказался шустрый возмутительный всезнайка по имени Лайл Петтит Рикси: тощий человечек с крючковатым, будто у черта из табакерки, носом, который носил длинные остроконечные туфли и ходил, старательно задирая колени. Он, судя по всему, чрезвычайно гордился тем, что он уроженец округа Аттала, и еще – всеми своими именами, которые он с удовольствием повторял. Он раздраженно тыкал в Эди костлявым пальцем и приговаривал: “эта вот женщина”. Он выставил все так, будто Эди алкоголичка или села пьяной за руль. “Эта вот женщина выскочила прямо мне наперерез. Этой вот женщине вообще машину водить нельзя”. Эди надменно повернулась к нему спиной, когда отвечала на вопросы полицейского.

Она не уступила дорогу, она была виновата в аварии, теперь ничего не поделаешь – вину надо признавать с достоинством. Она разбила очки и теперь в дрожащем от жары воздухе (“Эта вот женщина в такую жару на дорогу вздумала выскакивать”, – жаловался мистер Рикси санитарам) еле различала Либби и Тэт – два пятна, желтое и розовое, на заднем сиденье разбитого “олдсмобиля”. Эди вытерла лоб намокшей салфеткой. Каждый год, на Рождество, в “Напасти” под елку выкладывали четыре платья разных цветов – розовое для Либби, голубое для Эди, желтое для Тэт и нежно-лиловое для крошки Аделаиды. Разноцветные перочистки, разноцветные ленточки, разноцветная писчая бумага… одинаковые фарфоровые куклы-блондинки, только платьица разные, у каждой свой акварельный оттенок.

– Так вы развернулись на проезжей части, – спрашивал полицейский, – или нет?

– Нет. Я развернулась здесь, на парковке.

Мимо проехала машина, солнце отразилось в боковом зеркале, ударило Эди в глаза, и тотчас же у нее в памяти необъяснимым образом всплыло позабытое детское воспоминание: старая кукла Тэтти – в замызганном желтом платье, с задранными ногами – валяется в пыли на заднем дворе “Напасти”, под смоковницами, где вся земля была изрыта курами, которые иногда сюда пролезали. Сама Эди в куклы не играла, ей было неинтересно, ни капельки, но эту оловянную куколку припомнила теперь до странного отчетливо: тряпичное тельце, на носу облупилась краска и вместо него – жутковатое блестящее металлическое пятно. Сколько же лет Тэтти волочила по всему двору эту потрепанную куклу – серебристую “мертвую голову”? И сколько лет Эди и не вспоминала об этом страшном безносом личике?