– Понятно, – отвечал Баудолино. – Ты ввернешь плащаницу герцогу Афинскому, и мне побоку, что он повезет к себе домой поддельный образ Христа. Но ты ведь знаешь, для меня-то этот образ куда дороже Христова, ты знаешь, о чем он мне напоминает, ты не можешь спекулировать этой памятью…

– Баудолино, – сказал тогда Поэт. – Мы не знаем, что нас ждет по приезде домой. С эдесским Убрусом прибьемся к какому-нибудь архиепископу, и будущее наше обеспечено. И вообще, Баудолино, если бы ты не вывез плащаницу из Пндапетцима, белые гунны пустили бы ее на подтирку. Тебе был дорог этот человек, ты рассказывал мне его историю во время странствий по пустыне, во время сидения в плену, ты оплакивал его гибель, бессмысленную, безвестную. Ну что ж: его посмертное изображение теперь будут почитать, как Христа. Можно ли лучше увековечить память дорогого покойника? Мы не принижаем память о его телесном облике, а… как бы это лучше сказать, Борон?

– Преображаем ее.

– Вот именно.

– Надо предположить, что в маразме тех недель я утерял представление о праведном и грешном. Надо предположить, что я слишком устал. Как бы то ни было, государь Никита, я дал согласие. Поэт мгновенно рыскнул обменивать нашу плащаницу, то есть мою, то есть диаконову, на этот самый святой Убрус.

Баудолино давился смехом, Никита не понимал в чем дело.

– Смысл штуки дошел до нас только вечером. Поэт попал в нужную таверну, совершил свою бесчестную сделку. Желая подпоить сирийца, напился до изнеможения сам, а выйдя, был нагнан кем-то, очень хорошо осведомленным о его делах. Возможно, просто этим же сирийцем, не зря же говорил Поэт, что они родня по крови. Его нагнали в переулке, избили до полусмерти, и он вернулся домой пьянее Ноя, в крови, в ушибах, без Сударя и без Убруса. Я бы, клянусь, не оставил на нем живого места. Но он и так был конченый человек. Он во второй раз терял царство. Все следующие дни мы его кормили силком. Я говорил себе: счастье, что у меня не бывает таких амбиций. Утрата амбиций, оказывается, вот до чего может довести. Хотя, если подумать, я тоже был жертвой немалых упований. Я потерял возлюбленного отца, и не нашел ему то царство, которым отец грезил, и не остался с любимой женщиной… Но только мне уже достаточно четко разъяснили, что Демиург недоделывает все на свете. Поэт же продолжал верить, что в жизни возможны победы.

В первые числа апреля всем друзьям стало ясно и понятно: дни Константинополя сочтены. Имели место серьезные раздоры между дожем Дандоло, который, будто проглотив палку, торчал, выпрямившись, на носу своей предводительской галеи, и Дукой Мурцуфлом, который осыпал его проклятиями с берега, требуя, чтоб латиняне навсегда убрались из его земель. Было понятно, что Мурцуфл спятил, что латиняне за это съедят его, не разжевывая. За Золотым Рогом все видели, как готовятся к набегу пилигримы, как суетятся солдаты и матросы на палубах судов, построенных на рейде.