Первым из воды вышел Саймон. Он голым стоял на берегу, подсыхая на легком ветру, и наблюдал, как из озера выходят Катарина и мальчик. Вся с ног до головы Катарина была жилистой, с тонкими сильными руками и ногами, крошечными припухлостями грудей, аккуратным расширением угловатого, костистого таза. Как звали того скульптора? Джакометти.[48] Она была похожа на статую работы Джакометти.

Стоя на отмели, она подождала, пока мальчик выберется на берег и наденет свой халат. Потом обернулась и взглянула на озеро. Саймон понимал, что ей все это страшно нравится — вода, погружающиеся во мрак берега… Он знал, что ей неохота расставаться с этим зрелищем. Он смотрел на ее тонкий черный силуэт, прорисованный на фоне озера и неба. Она счастлива, подумал он. Она внезапно и нежданно счастлива, или как там еще она назвала бы это состояние, если только в надианском языке есть понятие счастья.

— Красота, — сказал Саймон.

Он не до конца понимал, что имеет в виду, произнося сейчас это слово. Оно прозвучало подобием нового приветствия, которым они условились обмениваться с Катариной — новым способом выразить то, что обычно говорилось по-другому.

Она оглянулась на звук его голоса. Посмотрела с застенчивым испугом. Было в ней в этот миг что-то такое, чему он не мог подыскать слов. Может, их и не существовало в человеческом языке.

Так и не найдя нужного слова, Саймон сказал:

— Как прекрасны и совершенны животные! Как совершенна моя душа! Как совершенна Земля и все на ней сущее до последней песчинки!

Катарина снова посмотрела на него. Немота прошла.

— Теперь ты не так сильно воняешь, — сказал Саймону Люк.

— Спасибо, — ответил Саймон и начал одеваться.

Катарина тем временем вышла из воды, оделась и улизнула на охоту. Скоро она вернулась с двумя маленькими длинноногими зверьками, никому из них не известными. Саймон принялся за готовку.

— Мы, наверно, уже на западе Канзаса, — сказал Люк Саймону, который как раз укладывал на источник радиации освежеванные окорочка. — В Денвере, может, будем к вечеру.

— Я бы сказал, еще днем, — отозвался Саймон.

При этом у него возникла мысль, которой он не стал ни с кем делиться: замечательно было бы вот так ехать и ехать. В самом по себе путешествии было нечто гипнотизирующее, нечто бесконечно приятное. Просто ехать, и все.

Люк сказал:

— Денвер, надо думать, превратился теперь в одну огромную трущобу. Немножко, наверно, вроде того, каким он был почти триста лет назад. Разве только люди триста лет назад не жили в заброшенных торговых центрах и сетевых забегаловках.

— Насколько я слышал, в Денвере заправляют не христиане.