— Спрашивай.

— Хорошо. Например, сны. Можно спросить тебя про сны?

— Да.

— Когда я сплю, у меня в голове словно всплывает что-то, мелькают звуки и образы. Не совсем уж бессвязные, но и ни в какую картину они не складываются. Я даже не уверен, сны ли это, или это просто разряды в моих схемах. Насколько я знаю, биологическим существам снятся целые истории. Подчас загадочные, но связные и полные смысла. Все так?

— Нет.

— Тебя не затруднит ответить поподробнее?

— Не целые истории. Они меняются.

— Хочешь сказать, одни истории сменяются другими?

— Да.

— А не бывает так, что ты просыпаешься с чувством, что тебе снилось что-то очень важное? Пусть даже смысл сновидения не совсем ясен. Тебе никогда не кажется, что во сне тебе что-то объяснили?

— Нет.

— Понятно. Ладно, попробуем переменить тему. Голос, которым я сейчас с тобой говорю, к которому ты привыкла и который является для тебя, так сказать, продолжением моего «я», — этот голос запрограммирован. Его ритмы, словарный запас, интонации, любимые словечки — все придумано Эмори Лоуэллом, чтобы я как можно больше походил на человека. А еще, конечно, эти непроизвольно вылетающие стихи… В мозгу же у меня творится совсем другое. Мне странно бывает — вот прямо сейчас, например, странно — слышать собственную речь. Она мало общего имеет с тем, что я слышу внутри себя. Намерение заговорить исходит от меня, я собираюсь сказать то или иное, но как это будет сказано — от меня уже не зависит. Если бы ты могла увидеть, что происходит у меня в голове, как работают микросхемы, ты бы в ужасе отшатнулась. Ты бы поняла, что я — механизм. Бездушный механизм.

— У меня тоже, — сказала Катарина.

— То, что ты говоришь — не то же, что думаешь?

— Да.

— Ну с тобой понятно. Ты разговариваешь на чужом языке.

— И на моем языке.

— То есть на Надии ты тоже чувствовала разницу между тем, какой представляешься другим и какой — себе?

— Да.

— Приятно, что ты так говоришь.