Бабушка молчит так долго, что я думаю, она уснула.

– Когда я стояла в той камере, – наконец тихо произносит она, – я ненавидела его. Не за то, что заставил довериться себе и обманул, и даже не за избиение. Но за то, что он лишил меня сочувствия к врагам. Я больше не вспоминала герра Бауэра или герра Фассбиндера; я стала думать, что все немцы одинаковые, и ненавидела их всех. А это означало в тот момент, что я не лучше любого из них.

Лео видит, как я закрываю за собой дверь спальни, после того как бабушка уснула.

– Как вы?

Я замечаю, что он прибрался на кухне, вымыл чашки, из которых мы пили чай, смахнул со стола крошки, вытер столешницу.

– Она уснула, – говорю я, уклоняясь от ответа. Как я? Как можно чувствовать себя после такого рассказа? – И Дейзи здесь, если ей что-нибудь понадобится.

– Поверьте, я знаю, как тяжело слушать такие истории…

– Вы не знаете, – перебиваю его я. – Вы этим зарабатываете на жизнь, Лео, но вас лично это не касается.

– Вообще, для меня это очень даже личное, – возражает он, и я сразу чувствую себя виноватой.

Лео всю жизнь посвятил розыску военных преступников, а я не позаботилась о том, чтобы выудить из бабушки ее историю, когда, уже будучи подростком, узнала, что она пережила Холокост.

– Он Райнер Хартманн, да? – спрашиваю я.

Лео выключает свет на кухне и говорит:

– Ну, мы это проверим.

– Вы мне что-то недоговариваете?

Он слабо улыбается:

– Я агент федеральной службы, и, если отвечу, мне придется вас убить.

– Правда?

– Нет. – Он придерживает для меня дверь, а затем убеждается, что она заперта за нами. – В настоящий момент нам известно только то, что ваша бабушка была в Освенциме. Там служили сотни эсэсовских офицеров. Она пока не признала в вашем Джозефе одного из них.

– Он не мой Джозеф.